Сначала труп был теплым, и я была искренне благодарна за это. Я снова почувствовала онемевшие от долгой ходьбы по снегу ноги. Но постепенно тело начало остывать. Я лежала, прислушиваясь, делала неглубокие вдохи, ждала. Я задавалась вопросом, почему умерла эта красивая женщина. Наверное, от голода.

Я была необычайно спокойна. На меня снизошло необъяснимое умиротворение. Я расслабилась и начала представлять себе куклу с зеленым лицом. Не всю куклу, а только голову. Я мельком заметила такую торчащую из грязи игрушку, пока мы бежали. Не понятно, одна ли голова осталась от нее или тела просто не было видно под слоем грязи. Я хотела поднять эту голову, но у нас не было времени останавливаться.

У куклы были дружелюбные глаза и улыбающийся ротик. Мне так нужна была голова этой куклы. Здесь, в лагере, у меня не было никаких игрушек, да и не хотелось особо играть. Я не знала, как это – играть. Смысл жизнь заключался в том, чтобы просто выжить. Но я хотела, чтобы голова куклы разговаривала со мной, составляла мне компанию. Красивая была куколка…

Мои глаза начали тяжелеть. Я чувствовала себя в безопасности. Мама была рядом. Адреналин от нашего приключения на открытом воздухе пошел на убыль.

Потом я услышала топот сапог.

Еврейское гетто, Томашув-Мазовецки, оккупированная немцами Центральная Польша

1941 ГОД / МНЕ 2–3 ГОДА

Мои владения простирались на все пространство под кухонным столом. Границы были определены рваными краями дешевой ткани, накинутой на предмет мебели, который был бьющимся сердцем жизни в нашем переполненном доме, в гетто. За скатертью был мир взрослых – и их неравная война между нацистами-преследователями и угнетенными евреями. Находясь в своем личном царстве, я редко видела лица взрослых – с моей позиции были видны только коленки жителей внешнего мира, ну и то, что ниже колена. Но я слышала, как они разговаривали, и занимала себя тем, что отгадывала, какой голос исходит от какой пары ног. Я запоминала обрывки разговоров и ключевые слова, повторяемые снова и снова, со смесью страха, гнева и горечи. Слова эти навсегда отпечатались в моей голове:

За пределами скатерти никогда не было хороших новостей. Жизнь казалась чередой катастроф, пропавших людей, массовых убийств и постоянной борьбы за пропитание. Не говоря уже о стрельбе и криках за окном.

Когда новости были особенно плохими, родители перешептывались. Они пытались скрыть их от меня. Я определяла по звукам глубокого вдоха и шлепка руки о раскрытом в ужасе рте, что дела действительно хуже некуда. Мои уши стали моей первой сигнализационной системой. Я научилась различать, как люди ходят легко, а как – порывисто и напряженно. Я первая слышала, когда в квартиру входила новая пара туфель или ботинок. Иногда дружеских. А иногда я слышала тяжелые шаги, и тут же понимала, что беда неминуема.

Под столом было мое убежище. Там я и обитала днями, разговаривая со своей куклой.

– Хочешь кушать, бубале? – спрашивала я куклу.

– Я умираю с голоду. Ты, должно быть, тоже. Но не волнуйся, мама на кухне готовит картофельный суп из кожуры.

– Вот и он. Поешь. Будь хорошей девочкой, бубале. Вкусно, не правда ли? М-м-м-м-м-м. Прекрасный. Давай же. Ешь свой суп, бубале. Он полезный.

– Прости, сегодня нет хлеба. Пожалуйста, не плачь.

Время от времени я выныривала из-под скатерти и садилась на колени к отцу, Машелу, или устраивалась у матери, Рейзел. Всякий раз, когда в первые дни нашего пребывания в гетто приходил в гости дядя Джеймс – тогда передвигаться по улице было легче, – я забиралась на колени к нему и теребила его кустистые брови. Но обычно я оставалась под столом, потому что у меня не было стула. В четырехкомнатной квартире не хватало места и мебели на всех. В этой пятой квартире 24-го дома по улице Кшижова городка Томашув-Мазовецки мы жили не одни. Евреев сгоняли в полуразрушенные помещения по нескольку семей в одно. В каждой такой квартирке вместо пяти-шести теснились как минимум 20, а то и все 60–70 жителей. В один и тот же туалет ежедневно наведывались по 30–40 человек. Мне приходилось есть и спать под столом, настолько мало было места. Некоторые спали прямо на полу. Мои родители спали на одноместной кровати, прижимаясь друг к другу. Я приходила к ним ночью, разбуженная страшными снами.

Если повезло, ты оказывался в одной квартире с друзьям или родственниками. Если нет, жить приходилось с чужими, порой ненавистными тебе людьми. Я не помню точно, сколько людей поселили вместе с нами и кто они были. Ситуация была настолько нестабильной, что квартира постоянно пополнялась новыми партиями беженцев. Однажды все знакомые лица исчезли. Их исчезновение сопровождалось надрывным шепотом, доносящимся из-за скатерти. Прошло совсем немного времени, прежде чем их заменили другие лица. Возможно, вновь прибывших людей стало даже еще больше. Атмосфера в квартире изменилась, причем только к худшему. В своем убежище под столом я всегда четко это ощущала.

Мы сидели в этой квартирке, как пойманные в банку мыши.

Нацисты создали гетто Томашув-Мазовецки в декабре 1940 года. Евреям было запрещено въезжать в центральную часть этого промышленного города в центральной Польше, в 70 милях к юго-западу от столицы, Варшавы. Они должны были идентифицировать себя как евреев: постоянно носить белую нарукавную повязку с голубой звездой Давида. Невыполнение этого требования каралось смертной казнью.

В качестве одного из первых ограничений немцы отключили нам электроснабжение. Лишение нас света, ключевого компонента современной жизни, стало еще одним взмахом ножниц, медленно и мучительно обрекающим нас на смерть. Канализационной системы тоже не было. Нам было приказано повесить занавески или ширмы на окнах, выходящих на арийские кварталы. Чувство изоляции, изгнанности из внешнего мира усиливалось с каждым новым ограничением. Мало того, что нам больше не полагалось смотреть на польских соседей, нам также было отказано в солнечном свете, мы были отброшены назад в Темные века.

Полякам было приказано закрыть окна, выходящие на гетто, чтобы они не видели, что происходит, и не могли сообщить об этом остальному миру. Важно отметить, что значительное число поляков, проживавших в Томашуве, были ярыми антисемитами. Некоторые из них, возможно, даже получали удовольствие от наших страданий. Занавески, по крайней мере, лишали их и этого удовольствия тоже. Сначала мы с родителями жили у бабушки и дедушки на площади Костюшко, которая до войны считалась довольно престижным районом: площадь находилась в самом сердце коммерческого района города. Сначала гетто состояло из трех секций, и люди могли перемещаться между ними, хотя им и было запрещено покидать внешние границы гетто без специального разрешения. Двенадцать месяцев спустя немцы согнали евреев из двух районов гетто в третий, гораздо меньший по размеру. Этот квартал им было гораздо легче оцепить. Ощущение клаустрофобии усилилось. Нас выгнали из нашего дома на площади Костюшко, и мы были счастливы и благодарны, когда другая семья знакомых приютила нас у себя на улице Кшижова, 24.

Неудивительно, что в течение трех с половиной лет, которые я провела за стенами гетто – потому что «прожила» неправильное слово для описания происходящего, – я редко дышала свежим воздухом. Я проводила почти все свое время в квартире по той простой причине, что находиться снаружи было слишком опасно. В воздухе пахло вареной картофельной кожурой, а вот вареной капустой уже давно не пахло.

К 1941 году в гетто было втиснуто более 15 300 евреев. Довоенная община пополнилась более чем 3500 беженцами из соседних местечек и небольших городков. Гетто было ужасно переполнено. О гигиене не приходилось и мечтать.