Про большевиков Спиридонов знал мало. Офицеры говорили, что все они немецкие шпионы. Верил. А тут армия стала разваливаться, винили большевиков. Вышла демобилизация, и поехали кто куда, по домам. В деревне у Спиридонова ни кола ни двора. Кушаков предложил ехать с ним в Москву или в Питер. Согласился. Только сперва решил заглянуть в деревню, давно там не был. А в деревне обернулось все по-иному: большевиками-то оказались сплошь бедняки и требовали они делить помещичью землю. Какие же это шпионы! Тут и взяло раздумье. Но уговор уговором, нельзя идти против военного братства. Приехал в Питер, нашел поручика Кушакова. С того все и началось. Убить Ленина решили еще на фронте, перед отъездом.

Среди рабочих комиссаров, собравшихся в 75-й комнате, был и Григорий Беликов, молодой чекист, прикомандированный к Смольному. В разгар затянувшейся беседы Бонч-Бруевич вышел из комнаты, вызвал за собой троих комиссаров, в том числе и Григория. Он строго-настрого приказал не спускать глаз с Якова Спиридонова — вдруг передумает и предупредит своих.

— Поведите его пообедать, дайте койку в своем общежитии, поговорите с ним по душам, но из Смольного — никуда! — закончил Бонч-Бруевич.

А Спиридонов тем временем заканчивал свои показания. Кто стрелял в Ленина, он не знает. Руководил покушением капитан, из соседнего полка. Фамилию его тоже не знает. Но ему известны другие, прежде всего председатель Союза георгиевских кавалеров Осминин — они с поручиком Кушаковым хотели похитить Ленина как заложника. Вот ему, Спиридонову, и поручили следить за квартирой Бонч-Бруевича. В ней, как известно было заговорщикам, часто ночевал Владимир Ильич. Спиридонов назвал адрес конспиративной квартиры, явку неподалеку от Херсонской улицы, в продовольственном магазине. Она служила также и пунктом наблюдения за квартирой Бонч-Бруевича.

— А мне за это, если задание выполню, обещали двадцать тысяч рублей, — закончил свой рассказ Спиридонов. — Что и говорить, иудины это деньги! Вас-то, Владимир Дмитриевич, я должен был убить так, между делом, а главное было захватить Ленина.

Сбросив шинели и куртки в углу 75-й комнаты, рабочие комиссары пошли обедать, пригласили и Якова Спиридонова. После обеда показали Якову его койку в общежитии и предупредили, что ему лучше не появляться в городе. Не ровен час, офицеры-заговорщики прознают, что он приходил в Смольный. Тогда ему несдобровать. Спиридонов согласился, сказал, что и сам не раз хаживал к Смольному, примечал, какие машины выезжают отсюда, кто в какой ездит. Наверняка кто-то и сейчас бродит вокруг.

Григорию в те дни не довелось больше встретиться с Яковом Спиридоновым. В ту же ночь все наличные силы Чрезвычайной комиссии бросили на внеочередную операцию. На Перекупском и Забалканском переулках, на Охте, на Захарьевской улице — по всем адресам, сообщенным Спиридоновым, одновременно провели аресты, обыски. Задержали и обезоружили несколько офицеров, взяли хозяйку продуктовой лавки, какого-то студента и доставили всех в 75-ю комнату Смольного. В Союзе георгиевских кавалеров нашли много оружия, в том числе готовые самодельные бомбы.

Поручик Валентин Кушаков был широкоплечий офицер с крупными чертами лица, лет двадцати двух, в мохнатой папахе из волчьего меха. Примерно такого же возраста и остальные. Григорий приметил, что Кушаков будто бы сторонится других офицеров. Когда он расстегнул романовский полушубок и размотал шарф, небрежно сунув его в карман, на его гимнастерке блеснули георгиевские кресты на муаровых лентах. «Не тот ли это человек, которого видел шофер Владимира Ильича на мосту?» — подумал Григорий.

Допрос отложили до утра, а перед тем как развести по арестным комнатам, приказали им снять верхнюю одежду и сложить на полу. Кушаков, бросая свой полушубок, метнул взгляд на шинель с красными нашивками, лежавшую на скамье. В глазах офицера мелькнуло изумление, но он мгновенно погасил его и присоединился к остальным арестованным.

В ту ночь дежурить по Комиссии безопасности поручили как раз Григорию Беликову. Когда все разошлись, а красногвардейцы, выделенные в наряд, вповалку улеглись на полу, положив оружие в головах, Беликов проверил охрану в арестных комнатах и вернулся в комнату № 75. Уж которую ночь неотложные дела не давали выспаться молодому чекисту, и в наступившей вдруг тишине его неудержимо потянуло ко сну… Как он ни сопротивлялся, веки слипались и в глазах ходили огненно-красные круги. Чтобы преодолеть сон, Григорий решил разобрать бумаги, захваченные при обыске у заговорщиков. Они лежали на краю стола, связанные в отдельные пачки. Здесь же лежал и портфель, взятый у поручика Кушакова. Кушаков выбросил его в форточку, но это заметили, и портфель принесли с улицы. В нем был револьвер-наган и какие-то бумаги.

Сначала Григорий просто перекладывал страницы, не вникая в их содержание. Это не отвлекало, и дремота туманила сознание. Но вот Григорий взял в руки клеенчатую тетрадь, исписанную неразборчивым размашистым почерком. Тетрадь принадлежала все тому же поручику Кушакову и начиналась записями, сделанными на фронте осенью минувшего года.

Беликов вяло листал записки арестованного офицера, с трудом разбирая отдельные строки, пропуская слова. И вдруг сон отступил… В его руках был дневник участника покушения на Владимира Ильича Ленина! Теперь было ясно, что именно поручик Кушаков был исполнителем неудавшегося покушения. Он арестован, но комиссия пока ничего не знает. Григорий решил немедленно доложить Дзержинскому или Бонч-Бруевичу, но тут же передумал — зачем их будоражить среди ночи? Утром узнают… «А что, если выписать из этого дневника самое важное? — подумал Григорий. — Кто найдет время читать все подряд?» Это ему, Беликову, нечего делать на дежурстве…

В пачке других документов Григорий нашел почти чистый блокнот, вырвал использованные страницы и принялся писать. Писал до утра, когда за окном чуть забрезжил свет.

Через несколько дней дневник поручика Кушакова при непонятных обстоятельствах исчез из следственного дела, и записи, сделанные чекистом Григорием Беликовым, долгое время оставались единственным свидетельством раздумий и мыслей белого террориста.

Вот что выписал чекист Григорий Беликов из дневника.

«23 ноября 1917 года по старому стилю.

Раннее утро, крепкий мороз. Сижу в теплушке перед распахнутой дверью. Дорога из Москвы благополучно кончается. Подъезжаем к разъезду, где найду наконец свой полк. Скоро буду дома — полк для меня родной дом, не менее родной, чем далекий, засыпанный сугробами — отцовский, на краю земли.

Сегодня праздник георгиевских кавалеров. Удачно получилось — приезжаю в полк в день нашего военного братства…

На окраине села, где поселились разведчики, у коновязи стояли знакомые люди. Дневалил Ерохин, первым увидел меня, побежал навстречу. Из домов повыскочили разведчики. Я очутился среди преданных и близких людей. Ну как не любить мне свой полк!

Днем отслужили молебен и провели парад в честь георгиевских кавалеров. А вечером на собрании разгорелся спор с большевиками. Выступал солдат третьей роты Мезенцев, земляк моему денщику Трушину. А Трушин тоже вдруг спросил у меня: «Господин поручик, кто же эти большевики есть на самом деле?» А я уже знаю его настроения по тому, как он волнуется, спрашивая меня о большевиках. «Вот приедем домой, разберемся, увидишь», — отвечаю ему.

Армии грозит развал, окончательный. Катится девятый вал по стране. Он скоро будет здесь! У нас в полку еще ничего не случилось, но разве не ясно — когда докатится волна, нам не избежать своей участи.

Вечером зашел к вахмистру Орлову. В хате живут вчетвером — еще каптенармус, писарь и председатель солдатского комитета Спиридонов. Удивительный человек этот Спиридонов! В команду он вошел с репутацией пострадавшего от старого режима. Отбывал каторгу за убийство жандарма. Это создало ему несколько привилегированное положение в команде. С виду простой, деревенский, с угловатым и острым лицом. Странные у него глаза, сверкающие глубокой страстью из-под белесых бровей. Ощущается большая воля, которую несет он в себе. Председатель комитета авторитетный. А я не могу с ним сблизиться, мешают его тяжелые, тускло горящие глаза. Сидел под лампой в уютной молдавской горнице, ушивал свою шинель, в разговоре участия не принимал. Обтягивал лацканы кумачом. Это не по уставу, да что поделать.