– Но почему она ничего не помнит?

– Потому что родилась заново. Она сохранила датский язык и все прочие человеческие умения, которыми обладала; но все, что любым образом связывало ее с прежней жизнью, покинуло ее. Наверняка это тоже милость небес, иначе Сатана воспользовался бы ее тоской по дому, чтобы отбить от стада невинную овечку.

Но старик был больше встревожен, чем обрадован.

– Ее сестре и братьям сие не понравится.

– Я знаю, что с ними сделать, – сказал Магнус. – Пусть девочка встретится с ними на берегу перед теми семью низкими и кривыми деревьями. Их ветви укроют моих людей с взведенными арбалетами…

– Нет! Никогда! Я не соглашусь! – судорожно сглотнул Кнуд, зная, сколь жалок его авторитет в глазах архидиакона. Все же он уговорил Магнуса не устраивать засады. Полукровки и так скоро уйдут. А как подействует на новую душу Маргрете то, что первым ее воспоминанием будет пролитая кровь?

И посему священники велели солдатам стрелять лишь в том случае, если им будет приказано. Они поджидали за деревьями в холодных, ветреных сумерках. У кромки воды смутно виднелась развевающаяся белая одежда удивленной, но послушной Маргрете. Пальцы ее перебирали четки.

В шелесте листьев и плеске прибоя послышался новый звук. Прямо перед ними из воды вышли высокий мужчина, высокая женщина и юноша. Сразу было видно, что они обнажены.

– Бесстыдство, – гневно прошипел Магнус.

Мужчина произнес что-то на незнакомом языке.

– Кто ты? – спросила Маргрете на датском и шагнула назад. – Я тебя не понимаю. Что ты хочешь?

– Ирия. – Женщина протянула вперед мокрые руки. – Ирия. Что они с тобой сделали? – произнесла она на ломаном датском.

– Я Маргрете, – ответила девочка. – Они сказали мне… Я должна быть смелой… Кто вы? И что вы?

Юноша взревел и прыгнул к ней. Она подняла крест.

– Именем Господа, изыди! – в ужасе завопила она.

Юноша не подчинился, но остановился, когда его удержал брат. Высокий мужчина судорожно вдохнул.

Маргрете повернулась и побежала через дюны к деревне. Ее сестра и братья немного постояли, недоуменно и тревожно переговариваясь, и вернулись в море.

Остров, который люди называют Лесё, находится в четырех лигах к востоку от северной оконечности Ютландии. Песчаный, поросший вереском, продуваемый ветрами с проливов Скагеррак и Каттегат, он почти необитаем, но все же стоящие на нем маленькие церкви навсегда отогнали от него морской народ. А были времена, когда он, называясь Хлесей – то есть «остров Хлея», языческого бога Эгира на языке морских обитателей, – служил важнейшим местом сборов всех морских племен. Однако христианские священники колоколами, священными книгами и горящими свечами давно уже изгнали из тех мест своих языческих соперников.

Но чуть ниже Лесё, подобно китенку возле матери, притулился островок Хорнфискрон: чуть крупнее рифа, всего пол-лиги из конца в конец, с чахлыми полянками вереска. На нем никто никогда не жил, поэтому изгонять из его окрестностей языческую ересь тоже никому в голову не приходило. Возле островка сохранилось еще достаточно древней власти морского бога, поэтому морской народ мог приближаться к нему с юга и выходить на берег.

Титер Ванимен, царь города Лири, привел сюда свое племя в день, когда с запада приближался дождь. Путь отнял у них больше времени, чем потребовалось бы здоровому взрослому, потому что среди них оказалось немало детей. К тому же столь большая группа путешественников не могла по дороге питаться достаточно хорошо, и голод вскоре ослабил каждого.

Выбравшись на берег, они сразу ощутили пронизывающие порывы ветра, жалящие удары первых капель дождя. Вскоре он гулким водопадом обрушился с небес, стальные пенногривые волны с рычанием бились о берег. На западе висела грозовая туча, испещренная руническими зигзагами молний, небо на востоке затягивала низкая дымка.

Ванимен, царапая плавники ног о грубый песок, взошел на самую высокую из оказавшихся поблизости дюн и стал ждать, пока его спутники рассядутся вокруг. Держа в руке трезубец – символ царской власти, – он подбодрял их своим величественным видом. Он был крупнее большинства соплеменников, под снежно-белой кожей скульптурно бугрились мускулы, а шрамы на ней напоминали о многих прожитых веках и бесчисленных жестоких схватках, которые ему довелось выиграть. Мокрые золотистые волосы ниспадали на плечи, окаймляя лицо, очень похожее на лицо Тауно, только глаза у царя были цвета морской зелени. В них читались спокойствие, сила и мудрость.

Но то была лишь маска на лице Ванимена. Утратив надежду, они были обречены. Потрясенные случившимся, соплеменники теперь во всем полагались только на царя.

«Воистину на меня одного», – подумал Ванимен. Чем дольше он жил, тем более одиноким становился. Очень немногие морские люди доживали до его лет, а в Лири это не удалось никому другому – всех рано или поздно что-то губило, и чаще рано, чем поздно, если только житель моря не отличался особым умением или удачливостью. Никого из друзей его детства уже не осталось в живых, а первая возлюбленная уже сотни лет как превратилась в сладостное воспоминание. Пусть ненадолго, но он отважился поверить, что с Агнете он обретет то, что смертные называют счастьем, но слишком ясно сознавал, что продлится оно лишь краткое мгновение, пока тело ее не постареет, а жизнь – короткая, как у всех людей, – не угаснет. Он надеялся, что хотя бы в ее детях сохранится для него толика прежнего счастья. (А самое, наверное, горькое – он более не сможет ухаживать за могилами трех умерших детей.) Остались Тауно, унаследовавший и превзошедший поэтический дар отца; Эйян с ее здоровой красотой; подающий большие надежды Кеннин; доверчивая Ирия, схожая обликом с матерью, – но их уже нет рядом, и сумеют ли они отыскать родное племя в морских просторах?

«Нельзя поддаваться слабости», – вспомнил Ванимен. И, напрягшись всем телом, он заставил себя позабыть о скорби и обозрел свой народ.

Их осталось около четырнадцати десятков. Вероятно, население бывшего Лири впервые кто-либо удосужился пересчитать, и даже сегодня подобная мысль пришла в голову лишь Ванимену. Его долгая жизнь, все возрастающий груз жизненного опыта и ответственности постепенно лишили царя присущей его расе беззаботности, а взамен научили свойственной людям задумчивости.

Среди беженцев более половины оказались детьми (еще несколько умерли по дороге). Они жались к матерям – кто-то сосал грудь, кто-то из только начинающих ходить карапузов укрывался за телом матери от непогоды, и даже дети постарше, с уже вытянувшимися руками и ногами, по привычке цеплялись за пряди материнских волос, широко распахнутыми глазами вглядываясь в мир, ставший внезапно суровым и странным… Взрослые мужчины и бездетные женщины держались чуть в стороне. Среди морского народа об отцовстве обычно можно было только гадать, да ему никто и не придавал особого значения. Отпрысков обычно воспитывала мать, возлюбленные матери, которых она к тому времени заводила, ее подруги и любовники подруг – словом, все племя.

Так поступали все кроме, разумеется, Агнете… Как старалась она привить своим детям чувство того, что полагала правильным и достойным! После ее ухода Ванимен рассказал им все, что знал о нравах и обычаях жителей суши; в конце концов, за свою долгую жизнь он повидал немало. Теперь он гадал, помогут ли им его рассказы хоть чем-нибудь.

Воспоминания воспоминаниями, но встревоженные лица соплеменников сейчас обращены к нему. И они должны услышать нечто более существенное, чем завывание ветра.

Он наполнил легкие воздухом, и его мощный голос услышали все:

– Жители Лири, которого больше нет! Здесь мы должны решить, куда нам направиться дальше. Мы все умрем, если начнем бесцельно скитаться. Но в местных водах все известные нам места, способные прокормить нас, или запретны для морских людей, или уже стали домом для наших сородичей. Так куда нам теперь податься?

– А зачем нам вообще искать побережье? – с легкой язвительностью бросил один из юношей. – Я неделями прекрасно кормился в открытом море.