– Давно это у вас?

Клиент задумался и психотерапевт уточнил:

– Можете вспомнить, когда появился комок в горле? Примерно? Полгода назад? Год?

– Знаете, кажется, помню точный момент. Я был в ресторане. Отошёл в туалет, встал у рукомойника, начал рыться в портфеле. У меня всегда с собой портфель: крепкий такой, чёрный, из кожи новозеландской овцы. В нём всегда куча бумаг. Мне на самом деле не надо было в уборную – я отошёл, чтобы собраться с мыслями, чтобы найти заметки. Я искал…

Клиент закашлялся, отпил воды из стаканчика и продолжил:

– … искал заметки к разговору.

Клиент замолчал. Терапевту снова пришлось его подтолкнуть.

– Вы всегда готовитесь к разговорам? У вас была деловая встреча?

– Не деловая. И нет, никогда не готовлюсь. То-то и оно: девушку пригласил… мы давно с ней работаем, но я всё не решался. Тут, ну понимаете, надо распушить хвост, выпятить грудь. А у меня и хвоста-то нет, да и грудь не самая мускулистая. Вообще, я могу обаять кого угодно, но только словами.

– Не самое слабое орудие, согласитесь, – улыбнулся терапевт. – Я тоже лечу словами.

– Да, но… Мы с ней разные. Она молодая, бегает по утрам, носит на работу сэндвичи в боксе. Листья салата и сыр, никакого мяса. А я уже в годах, как видите. Журналист, расследователь, одинокий волк. Из тех, кто в десять утра пьёт пиво на кинопремьере, в полдень закусывает оливкой на презентации, в два часа дня нюхает стимуляторы, чтобы написать текст, в четыре закуривает перед фотосессией, а в шесть отправляется на приём и пьёт всё, что нальют. Любой вечер может закончиться тем, что я слижу соль с бюста стриптизёрши, опрокину рюмку текилы и рухну. Если нет – ну что ж, соль вредна для здоровья.

Психотерапевт жестом остановил клиента.

– Знаете, когда я слышу такое подробное самоопределение, у меня возникает вопрос: кому на самом деле человек это всё рассказывает? Одна моя клиентка любила распространяться о том, как она красива и уверенна в себе, но через двадцать часов терапии призналась, что убеждает саму себя.

– Я журналист, у меня привычка излагать красиво. Только так и умею.

– Хорошо, – терапевт улыбнулся, пошуршал страницами блокнота и что-то черкнул.

– Вы мне поверили или сделали вид? – спросил клиент.

– Поверил. У меня нет цели вывести вас на чистую воду, у меня задача вам помочь. Значит, ощутили комок, когда рылись в портфеле?

– Да, нужный листок всё не попадался. А может, попадался, но я его не узнавал, не решался узнать, взять в руки и пойти уже разговаривать с Тэффи.

Мешались рабочие бумаги, целая кипа с текущим расследованием. И ещё документы о разводе, уже год их с собой таскаю, уже начали желтеть по краям. Красиво, люблю бумагу: она меняет цвет, буквы выцветают, вытираются. Я вижу не только текст, но и прошедшее время. Это успокаивает: всё было, но было давно. И росчерк бывшей жены уже не кажется таким злым.

И я листаю, листаю бумаги, ладони вспотели почему-то. Ну где этот листок, я его точно клал. Но бумаги попадаются только старые, ненужные, будто прошлая жизнь лезет в руки и мешает новой.

Мысль была: ничего не получается. А мне надо было, очень надо было расколоть Морриса, чтобы показать Тэффи: я могу, я настоящий мужик, не то что этот напудренный тип. Но заметки не находились, будто меня кто проклял, и я ощутил бессилие. Тогда и появился комок: будто бессилие поднялось из груди и сдавило горло.

Клиент сгорбился и потёр ладонью штанину.

– Расколоть Морриса? – переспросил доктор.

– Да. Расследование я вёл. Надо было написать грязную статью.

– Про Морриса? Того самого?!

– Того самого. Вы тоже удивились, да? А я как раз убежал в туалет, потому что Тэффи спросила, не жалко ли мне его. А внезапно не знал, что ответить. Тэффи милая, добрая девушка, видит в людях только хорошее. Конечно, ей было его жалко.

– Это она сказала? Или сами решили?

– Нет, не сказала, но и так понятно.

Терапевт ещё раз черкнул в блокноте.

– Ага, вы, наверное, подумали, что я её идеализирую. Да, может, вы правы. Мне нравилась эта девочка. Она будто… Будто Господь Бог взял то, чего не хватало в моей жизни, размял, как глину – и вылепил её. Она не то чтобы красавица, у неё зубки неровные. Но…  в общем, вы понимаете…

Клиент достал портфель – чёрный, кожаный – и вынул исписанный лист.

– К нашему разговору я тоже делал пометки, – сказал он, пробежал взглядом по листу и начал рассказывать уже куда менее сбивчиво.

– Тебе не жалко его? – спросила Тэффи.

– Нет, – ответил я нарочито небрежно и быстро добавил:

– Понимаешь…

Подошёл официант, я попросил безалкогольного пива. Официант поднял брови. Тэффи попросила фанты. Я воспользовался заминкой, попросил извинить меня и пошёл в уборную.

Знаете, как я себя уговариваю в трудные минуты? Я говорю себе: не переживай, через месяц этой проблемы не будет. Сегодня 20 февраля, а 20 марта эта проблема либо исчезнет, либо сменится другой. Ты либо уже будешь встречаться с Тэффи, либо она тебя отошьёт. Либо раскусишь дело Морриса, либо нет, всё равно уже будешь корпеть над другим. Обычно помогает, да и тогда помогло: я подумал о 20-м марта, умылся, подмигнул себе в зеркале, перестал паниковать и снова задумался над её вопросом:

«Тебе не жалко его?»

Ну да, конечно: Моррис – обаятельный, его все любят. Ещё он красавчик и хорошо состарился, и одевается неброско: шерстяные костюмы, рубашки с запонками. Девушки его любят. Женщины его любят. Бабушки его любят. Школьницы его любят. Чудесный дед. Обидеть такого – как старого пса пнуть.

У него всё время наушник в одном ухе, и говорит он забавно: громче, чем нужно, потому что перекрикивает звон в ушах.

Только это неправда. Фасад. Он просто хочет нравиться. Нет лучшего способа вызвать симпатию, чем выставить напоказ небольшую слабость, милый недостаток. Мол, он не просто певец, и даже не просто гениальный певец. Он старый пёс, хромой на одну лапу. Плюшевый мишка с оторванным глазиком. А другим глазиком-бусинкой он на тебя смотрит так добро-добро. И белый наушник у него всё время в ухе – старомодный такой, большой, заметный. И там – якобы – звуки природы, шум дождя, шорох ветра, щебетание птиц.

Но у нас есть папарацци. И видел я одну съёмку из гостиничного номера: вот жена Морриса уходит в ванную комнату, а он откидывает голову – со знаменитой своей седой гривой – на спинку кожаного кресла, вынимает вечный наушник, и его лицо – будто тумблером щёлкнули – становится спокойным. Ненормально, неестественно, невероятно спокойным. Не похоже на человека, который выключил звуки природы, и теперь у него в ухе звенит. Больше похоже на человека, которому сделали инъекцию транквилизатора, а то и чего позапрещённее.

Там – на видео – к нему подошла жена, потрогала за плечо, он открыл глаза, первым делом вставил наушник в ухо и только потом ответил.

Это уже вообще ни на что не похоже. Слуховой аппарат? Он бы носил его не стесняясь. Да и нет у него проблем со слухом.

Уверен, там, в наушнике что-то другое. Но Тэффи наверняка верит в эту легенду и будет Морриса жалеть.

А я? Будет ли мне жалко Морриса?

Сказать Тэффи правду – ну, мол, работа у меня такая, этика просто за скобками, – она, скорее всего, не поймёт. А если поймёт, то, наверное, не такая уж славная эта девочка.

Поэтому я поискал оправдания. И нашёл. У меня вообще Оскар по словоблудию и три золотых медали по фигурному катанию на тонком льду оправданий.

Вернулся за наш столик, присел на краешек и несколько приятных секунд смотрел, как Тэффи пьёт фанту через соломинку. А потом стал говорить, водя пальцем по мокрому отпечатку на столешнице, стараясь не показать, что от волнения дышу слишком часто.

– Во-первых, – сказал я, – Моррис не такой уж золотой дядька, каким кажется. Каким хочет казаться.