В постановлении был раздел, посвящённый усилению стимулирующей роли премий.
Авария на Чернобыльской АЭС и её ликвидаторы
В 01:23:47 в субботу, 26 апреля 1986 года, произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции, взрыв разрушил четвёртый энергоблок АЭС.
Чернобыльская авария стала событием большого общественно-политического значения для нашей страны. Поэтому и расследование её причин происходило непросто. Специалисты так и не достигли единого мнения о точных причинах аварии, версии разных атомщиков оказались сходны в общих чертах и различались в конкретных механизмах возникновения и развития аварийной ситуации.
Первым государственным документом, принятым уже в день аварии, было Распоряжение Совета министров СССР № 830 рс от 26 апреля 1986 года. Для расследования причин аварии на Чернобыльской АЭС образовалась правительственная комиссия во главе с заместителем председателя Совета министров СССР Б. Е. Щербиной.
Комиссии было поручено доложить Совету министров СССР «о результатах расследования указанной аварии и о принятых мерах, а также об оказанной помощи пострадавшим».
Позже Борис Евдокимович расскажет: «…Мне тогда и в голову не приходило, что мы двигаемся навстречу событию планетарного масштаба, событию, которое, видимо, войдёт навечно в историю человечества, как извержения знаменитых вулканов, гибель Помпеи или что-нибудь близкое к этому»[6].
29 апреля была образована Оперативная группа Политбюро ЦК КПСС по вопросам, связанным с ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС, которую возглавил член Политбюро ЦК КПСС, председатель Совета министров СССР Н.И. Рыжков.
В. И. Щербакова забрали и отправили в Чернобыль прямо с Красной площади. Что там происходит, никто не понимал.
Щербаков В. И.: «Впервые я получил билет на вторую трибуну. Любуюсь зрелищем, вдруг ко мне подходят два крепких молодых мужчины к штатском. Удостоверившись, что я Щербаков, предлагают пройти с ними. На вопрос: «Куда?» Отвечают коротко: «Вам объяснят!»
Один становится передо мной, другой сзади, таким строем идём к Спасской башне. В голове навязчиво вертится только одна мысль: «Что я успел такого совершить, что меня забирают прямо с Красной площади?!» Однако до караульного помещения меня не довели, а повернули к зданию Совмина. И вскоре я оказался у кабинета заместителя председателя Б. Е. Щербины. Секретарь не заставила ждать, кивнула: «Заходите».
У Бориса Евдокимовича шло заседание. Я пытался понять, о чём речь и вскоре догадался, что где-то на Украине произошёл какой-то взрыв и готовится группа для выезда туда. После того, как понял, что и меня в неё решили включить, полегчало: “Значит не арестуют! Во всяком случае не сейчас!” Всё-таки попасть на чужую аварию не так тягостно, как пережить свою!»
Рассказывали, как корреспондент одной из западных телекомпаний вела репортаж из центра Киева. Она бодро рассказывала зрителям: «Я нахожусь почти в эпицентре аварии, ничего ужасного здесь не видно, разрушений нет!»
Есть смысл сделать небольшое отступление и процитировать банкира Виктора Владимировича Геращенко, бывшего тогда заместителем председателя Внешторгбанка СССР.
Геращенко В. В.: «Работа на международном рынке требовала постоянного отслеживания изменения ситуации. Мы должны были постоянно читать иностранные журналы и газеты, сообщения “Рейтер”, поэтому для нас не было секретов, в частности, и о трагедийной ситуации в Чернобыле. Мы сразу поняли масштаб катастрофы и ждали адекватной реакции советского руководства. И были удивлены молчанием. На первомайскую демонстрацию, проходившую через несколько дней после аварии, как ни в чём не бывало, во всех городах Советского Союза, даже в Киеве, вывели людей. Я на Красную площадь не пошёл – решил посмотреть на поведение вождей по телевизору. День был холодный, руководители были в плащах, приветствовали с трибун ничего не подозревающих соотечественников. И вдруг я вижу, как Михаил Сергеевич, намахавшисъ руками, вынул платок и утёр им лицо. Я сразу вспомнил фильм “Мёртвый сезон”. Там ловят доктора Хасса, который травил газом узников концлагеря. У этого типа была привычка: когда он нервничал, то вытирал платком лицо. Меня просто озноб прошиб— насколько картина была похожей. На месте Баниониса, исполнявшего роль нашего разведчика, я бы сразу записал Горбачёва в основные подозреваемые!»
А вот что писала газета «Правда» 2 мая 1986 года в репортаже о праздновании Первомая в Киеве: «Нежной акварельной зеленью распустившихся деревьев, алым кумачом транспарантов, бравурными звуками оркестров встретил город-герой на берегах Днепра первый день мая…»
Н.И. Рыжков вспоминал, что, по словам Щербины, «комиссия обнаружила полностью деморализованное руководство станции и с этого часа всё управление работами взяла на себя. Нужны были железная воля и профессионализм».
Щербаков В. И.: «Вечером мы были на месте. Щербина нас подвёз на автобусе на берег Припяти, мы остановились напротив ещё горящей станции. Все вышли, и Борис Евдокимович стал проводить инструктаж. Все его смиренно слушали.
В это время подлетают два мужика и начинают отборным матом орать на зампреда Совмина и группу советских министров. Такое я видел впервые».
Одним из «нападавших» оказался Ю. А. Израэль, возглавлявший тогда Государственный комитет по гидрометеорологии и контролю природной среды СССР. После аварии он руководил работами по оценке радиоактивного загрязнения, на основе которых принимались решения об эвакуации или отчуждении непригодных для жизни территорий.
Вторым был 1-й заместитель министра среднего машиностроения СССР Л. Д. Рябев – тогда главный атомщик страны, возглавлявший Минатомэнерго.
Щербаков В. И.: «Юрий Антониевич не только орал на нас матом, он ещё и загонял всех обратно в автобус. Одновременно крепкий Лев Дмитриевич, не церемонясь, брал членов нашей делегации за шкирку, под руки и другие части тела и буквально забрасывал в “пазик”. Эта участь, в частности, постигла меня и Щербину.
Это меня тогда поразило, что я хорошо запомнил этих решительных людей. С Рябевым мне, кстати, предстояло вновь встретиться в июле 1989 года в Донецке.
После этого началась рутинная работа, и в дальнейшем в Чернобыле с Львом Дмитриевичем мне встречаться не пришлось – он занимался самыми серьёзными делами и вращался в иных сферах – в кругу больших руководителей – ликвидаторов последствий аварии.
Моей же задачей было оформлять 30-километровую зону военных действий и вводить в зависимости от постоянно изменяющихся условий (радиоактивное облако всё время двигалось), придумывать размеры оплаты труда ликвидаторов, их пенсионные выплаты и другие социальные меры и стимулы. Всё это оформляли в соответствующие постановления правительства, которые моментально подписывались после согласования с Москвой по телефону.
По этой причине я у Щербины был всегда под рукой.
Сейчас, по прошествии трёх с половиной десятков лет, многие детали перепутались, но некоторые эпизоды крепко застряли в моей памяти. О них я и хотел бы рассказать.
Выяснилось, что на 4-м энергоблоке было несколько точек регистрации параметров работы реактора. Приборы, что были установлены внизу, оказались при взрыве разрушенными. А вот в операторской на 4-м этаже самописцы сохранились и продолжали работать. Их показания необходимо было снимать несколько раз в день. Для этого следовало подняться наверх, снять использованную бобину с бумагой и поставить новую. Делать это предстояло месяца полтора.
За три минуты доброволец, экипированный в два костюма ОЗК, модернизированные свинцовыми пластинами, со свинцовым шлемом на голове, сапогами со свинцовыми подошвами, получал несколько смертельных доз радиации.
Однократную смертельную (как говорилось в кулуарах, “не очень смертельную”) человек получал при условии, что в таком облачении за 40 секунд забежит на 4-й этаж, потом за 20 секунд произведёт замену бобин и, наконец, за 30 секунд покинет опасную зону. Итого 90 секунд на всё. Желающим повторить норматив сильно не советую. При этом сохранялась опасность, что энергоблок может в любую минуту взорваться.
