Я медленно, вдумчиво кивнула, взвешивая его слова.

Не делай из мухи слона, велела я себе. Я чувствовала накатывающую панику, но благоразумно старалась взять себя в руки.

(Что готовы терпеть от меня другие люди? Что из того, в чем я нуждаюсь, я вправе требовать?)

(Ничего, ничего, ничего.)

Я отправилась в туалет, встала перед раковиной и горько разрыдалась. Я понимала, что веду себя как ребенок, но было так больно от этого небрежного напоминания о том, что все самое дорогое для меня зависит от чужих прихотей.

Я вернулась, залезла на табурет, через силу улыбаясь, коснулась его лица, сжала его колено. Он выглядел смущенным, но тоже осоловело улыбался. Не будь он пьян, не проговорился бы, подумала я с тенью неприязни. При всем своем показном отвращении к не контролирующим себя выпивохам он иногда вел себя ничем не лучше.

– Ты же не расстроилась?

– Нет, конечно. Просто удивилась.

– Хорошо, хорошо. – Он продолжал улыбаться той же идиотской неуверенной улыбкой, избегая смотреть мне в глаза. – Потому что, по-моему, они и правда весьма хороши. Фрейя осталась под впечатлением.

Мое лицо невольно скривилось, так же как несколькими минутами ранее у раковины.

– Ты посылал их ей? Ты посылал Фрейе стихи, которые про нее написал?

– Да, чтобы узнать ее мнение. И я подумал, что ей захочется взглянуть. Ты же знаешь, мы просто друзья.

Я потрясенно, обессиленно уставилась на него. Я не заплакала, но внутри что-то сломалось, и, наверное, это было заметно по моему лицу.

До того момента я не отдавала себе отчета, что последние несколько месяцев сдерживалась изо всех сил. Казалось, мое тело очень долго задерживало дыхание и только сейчас осознало, что нельзя делать это вечно.

Я почувствовала, что суеверия и заговоры не сработали, молитвы остались неуслышанными.

Когда я была маленькой, моего кота сбила машина, и перед тем, как похоронить, его положили на ночь в сарае.

После того как все уснули, я выскользнула в сырую замшелую темноту и отвернула накрывавший его плед. Я положила ладонь на так хорошо знакомое мне рыжее пузико, но оно, конечно, оказалось неправильным во всех мыслимых отношениях: не теплым, а ледяным, не мягким, а твердым, точно новая картонка.

Почувствовав эту неправильность, я наконец поняла, что случившееся – правда, но не могла в это поверить. Я продолжала гладить его и торговалась с Богом. Я думала: если я простою тут всю ночь, если поглажу его ужасное мертвое пузико ровно тысячу раз, пожалуйста, пожалуйста, Боженька, пошли его назад ко мне, верни его мне, я не перестану просить.

Я прожила в постоянном торге с Кираном много месяцев. Каждый новый день, когда я была веселой, покладистой, идеальной возлюбленной, был ритуальным подношением. Мое тело ожидало, что такое усердие будет вознаграждено. И вдруг стало ясно, что все мои старания бессмысленны и никакое волшебство не поможет мне его приворожить, так же как не помогло вернуть к жизни любимого кота.

Когда я немного опомнилась и снова посмотрела на Кирана, он уже ожесточился.

– Ради бога, не веди себя как маленькая.

Он со скрипом отодвинул табурет и протиснулся мимо меня.

– Подожди, – непроизвольно произнесли мои губы.

Как бы я хотела войти в это воспоминание, удержать себя, ободряюще положить прохладную руку на свою ладонь и уговорить себя подождать. Выпить еще стаканчик, успокоиться, пойти домой. Но мое тело двигалось само по себе – торопливо достало из-под стойки сумку, выбежало из бара на трамвайные пути, посмотрело в обоих направлениях. Я увидела, что Киран быстро и твердо шагает мимо Национального музея. Ничто в его движениях не выдавало недавнего опьянения. Я бросилась за ним, слабым голосом умоляя – подожди, подожди, – а догнав, вцепилась ему в плечо.

Он так резко стряхнул мою ладонь, что я покачнулась и тут же заплакала, раз за разом повторяя: пожалуйста…

Киран не выносил слез. Неприязнь, которую я вызывала у него во время ссор, при виде слез обострялась. Глаза становились как щелки, он терял последние остатки тепла и сострадания. Он отворачивался, отказывался видеть.

Возможно, его отвращение было небезосновательно? Неужели я и в самом деле притворялась, чтобы добиться сочувствия? Скажу лишь, что если и так, то уловки мои были неосознанными и безрезультатными. Мне никогда не удавалось вызвать ни жалости, ни сочувствия, и однако же я продолжала это делать. Я никогда не плакала нарочно. Сдержаться было так же невозможно, как побороть тошноту, а из-за его реакции слезы лились еще сильнее.

Думаю, больше всего он ненавидел, когда я теряла над собой контроль. Рыдания взрослого человека – поистине неприятное зрелище. Плачущие взрослые похожи на детей, но наша жалкая сломленность не свойственна ни одному ребенку (в силу богатого жизненного опыта нам не хватает самозабвенной чистоты детского горя).

В глубине души я уже решила, что буду жить только ради него, что просто повисну на его плечах. В то же время я настолько боялась и его самого, и того, что он со мной делал, что никогда не призналась бы в этом решении ни себе, ни ему.

И поэтому в подобные моменты, когда я лицом к лицу сталкивалась со своей зависимостью, первой моей реакцией было отрицание – истерическое отрицание – того, что зависимость эта существует. Отсюда и слезные извинения, и мольбы, и желание стереть из его памяти воспоминания о том, что я чего-то от него требовала.

В такие моменты – ибо это было лишь первое из сотен мгновений, которые впоследствии сложатся в целые месяцы, даже годы унижений, – я умоляла его увидеть, осознать, насколько я на самом деле ничтожна.

Своей зажатостью и трусостью я давала понять, что я никто и готова быть никем, лишь бы он был доволен. Если, будучи никем, я причиняю меньше всего беспокойства, то я с радостью останусь таковой. Если надо, я стану немой и неподвижной или, напротив, шумной, если необходимо, чтобы заглушить его молчание. Если он заскучает, я стану энергичной и задорной, а когда ему и это надоест – заурядной, унылой и полезной, как столовая утварь.

Я не просила его о любви. Не просила, чтобы он взглянул в мою сторону и увидел меня, потому что сама, по сути, не знала, что я такое. Но когда моя зависимость становилась заметна, я впадала в панику – потому что то была реальность.

Зависимость была настоящей, была частью меня, частью моей человечности, но поскольку в такие моменты я ничего иного настоящего в себе не ощущала, она вызывала лишь отвращение.

Киран направлялся домой, но не запретил мне следовать за ним. Просто игнорировал меня, и в тот момент это его безразличие показалось выносимым и почти приятным: оно позволяло мне продемонстрировать, какой покладистой и хорошей я умею быть. Когда мы дошли до его дома, он остановился у двери и повернулся ко мне.

– Хочешь – входи, хочешь – оставайся, но я не желаю это обсуждать ни сегодня, ни вообще никогда. Мы с Фрейей взрослые люди. Мы старше тебя. У нас сложные отношения, но тебя они не касаются и не затрагивают. Понятно?

Я с жаром закивала. Тем вечером я не произнесла больше ни слова, молча почистила зубы, разделась и безропотно позволила ему отвернуться от меня в постели – я заранее знала, что он отвернется.

Я проснулась на рассвете. Небо за окном было ясное и стерильно-серое. Близилось Рождество.

Я посмотрела на хмурящегося во сне Кирана. Он выглядел таким молодым, когда спал. Тесная старая футболка еще больше подчеркивала его худобу. От него исходило влажное тепло, словно от ребенка в горячечном поту. Мне по-прежнему особенно легко любить его, когда я вспоминаю его таким. Он казался каким-то доисторическим, недооформившимся, еще не готовым к жизни животным, разочаровываться в котором бессмысленно.

Я осторожно выбралась из постели. Живот сводило от тошноты и ужаса. Выйдя в гостиную, я посмотрела в окно, потом потянулась.