«Над крышею небо,

Всему своё время…»

(гр. «Чайф»)

̶ Знаешь, в школе, в старших классах, мы писали сочинение. Такое… Тестовое, в качестве промежуточной проверки. Помню, в тот день в город пришла настоящая весна. Окна кабинета литературы выходили на бульвар…

Да, прямо сейчас я вижу эту картину.

С портретов по периметру равнодушно взирают великие.

Лучи солнца идут параллельно, сколько могут, потом попадают на чьи-нибудь часы, значок или заколку и начинают носиться сумасшедшими зайцами.

Форточки приоткрыты, чтобы хоть немного унять чугунные батареи.

Но всё равно – жара царит над классом.

Сонную тишину нарушает только скрип старых парт, которым эта тишина по барабану.

Ребята угомонились, хмурятся, чешут носы и водят по бумаге шариковыми ручками. Кто стремительно, кто еле-еле.

Моё сочинение готово. Я не цедила его по капельке, а выплеснула на тетрадный лист одним движением, целиком. И теперь есть время на тонкую полоску между форточкой и рамой. Ярко-синюю полоску, сквозь которую просачиваются, протискиваются с бульвара звуки, запахи, краски.

Там жизнь, свобода. Там любовь…

Через несколько дней мы разбираем работы. Преподаватель литературы ̶ не женщина, а дама. Серебряный век, тонкая кость, благородный профиль, «дыша духами и туманами», всё такое.

Она любит тех, кто любит Цветаеву, Ахматову. И слушая их на конкурсах чтецов, скрещивает тонкие пальцы, прикрывает глаза, кивает в такт.

Я люблю Есенина и читаю на конкурсе его не самое салонное стихотворение. «Можно было что-то приличнее выбрать», – качает головой А.Г.

Хотя, в принципе, ей всё равно. У меня твёрдая четвёрка по русскому и пять с минусом по литературе, но я не вхожу в сферу её интересов.

Возможно, потому, что не формат, не категория.

Недостаточно интеллектуальна, но и не глупа, на золотую не претендую, но никогда не троечник. И вообще сама по себе.

Она словно чувствует, что во мне что-то есть, но никак не может нащупать.

Это чуть-чуть раздражает. Её. Не меня.

«Послушай, – говорит А.Г., помахивая в воздухе тетрадкой, как веером. – Послушай, у тебя странное сочинение. Да, я поставила пять с минусом. Но…

Это, правда, странно. Ощущение, что ты идёшь по коридору и заглядываешь в разные комнаты. Нет, чтобы выбрать одну и всё подробно рассмотреть! Здесь побыла, там побыла. Очень странно… Не сочинение, а наброски!»

С тех пор прошло тридцать лет.

И триста раз я удивлялась избирательности памяти.

По какому принципу она игнорирует одни события, встречи, поступки, добросовестным дежурным стирая мел с доски?

И почему другие фразы (конкретно эта, про наброски) написаны на лбу несмываемым маркером и определяют всю последующую линию поведения.

Всю дальнейшую судьбу.

Преподаватель литературы смотрела в корень. Моя жизнь похожа на наброски. Как минимум, в работе. Как максимум, в любви.

Профессии «наброски» пошли на пользу: я достаточно набралась, наслушалась, насмотрелась, напробовалась, натренировалась.

Софт скиллс, так это вроде называется?

А вот любовь…

Как пел герой Ярмольника в «Перекрёстке»:

«Всё мне кажется, я

На нём свернул не туда».

Иногда мне тоже кажется.

Нет, не каждый день. Не в суете рабочих будней, не в простых житейских удовольствиях…

Знаешь, есть время ̶ раннеутреннее ̶ когда на свете настолько тихо и чисто, что правда умножается на два, а то и на три. И ты хотел бы от неё отмахнуться, но не можешь. И ты хотел бы не понять, но понимаешь. Как-то само понимается, вне зависимости от твоих планов и предпочтений.

Что понимается? Ну… Что это была любовь.

Как у Roxette, “It must have been love”.

Моя. Большая. Самая.

М.Б.С.

Любовь, из которой я вышла, как из одной из тех комнат, не успев разобраться.

Любовь, в которой я не осталась.

Может, к счастью. Скорее всего, к счастью.

Любовь, которую я не заслужила.

Но которая была такой настоящей, что на вопрос «Верите ли Вы в любовь?»,

я неизменно отвечаю:

«Да».

«Пустынной улицей вдвоём

С тобой куда-то мы идём…»

(В. Цой, гр. «Кино»)

̶ Ну, слушай, ноу драма. Было бы грустно, если бы всё это время я сидела с прялкой у окна, смотрела вдаль и ждала своего ненаглядного. Нет, нет, что ты!

У меня получилось чудесное тридцатилетие, полное открытий, встреч, путешествий и приключений.

Я училась, работала, дружила, смеялась, любовалась закатами и рассветами, фотографировала, сочиняла, помогала…

Я влюблялась.

Я жила!

Почти всегда я жила без него.

И почти всегда я жила с ним: он оставался в моём сердце, он никогда оттуда не уходил.

***

Ладно, давай по порядку.

Представь: «лихие 90-е». Самое начало.

Мне и моим друзьям по 14 – 17лет.

Мы – идеальная иллюстрация эпохи: бывшие октябрята, бывшие пионеры, несостоявшиеся комсомольцы, правильные, послушные девочки из хороших семей, входим в новый мир.

Этот мир ещё катится по инерции, по старым рельсам. Но в этом мире уже не надо быть правильным.

Надо быть дерзким, «чётким», курить в подъездах, носить блестящие лосины и выливать тонны лака на стоящую волной чёлку.

И подругам, и мне, действительно, повезло с семьями.

Наши родители, ещё более правильные и послушные, очень любят нас.

Но теперь им не до нас. Совсем.

Послушай, те, кто сегодня восхищается «прекрасными свободными 90-ми», понятия не имеют о той эпохе.

Это не была свобода.

Это был хаос, беспредел и волчий закон.

Добыть колбасы, продержаться пару месяцев без зарплаты, придумать, где заработать нам деньги на джинсы – вот главные задачи родителей.

А ведь их никто этому не учил. Их к такому не готовили…

Иногда я спрашиваю: «Мы же виделись рано утром, до школы. Потом поздно вечером, перед сном. Неужели вас не волновало, где я проводила дни напролёт, с кем?».

Отвечают, что полностью мне доверяли.

Но, по факту, они выживали в новой реальности без правил.

Там, в принципе, никому нельзя было доверять. Кроме собственных детей.

Да, я думаю, что нам просто очень повезло. Мне и моей семье. Моим подружкам и их семьям. Каким-то чудом наше подростковье не стало страшной сказкой, а превратилось в источник тысячи и одной истории. «А помнишь, как мы?»

Помнишь наш старый двор? С футбольной коробкой по центру.

Помнишь детский садик? И пять веранд по пяти углам.

Днём там гуляли дети.

Вечером тусовались мы. Несколько подружек-одноклассниц и старшая сестра одной из нас.

Сумерки медленно заливали территорию садика. Мы пробирались внутрь сквозь дыру в заборе. Обшарпанная веранда становилась нашей гостиной, клубом, великосветским салоном. Мы рассказывали друг другу небылицы, листали модные журналы, слушали кассетный магнитофон и мечтали.

Однажды в детский садик забрели два парня из соседнего двора.

Мы знали толк в хорошей беседе.

И они остались. Затем к ним присоединились ещё двое.

Ещё. И ещё.

Вскоре у нас сложилась компания, о которой снимают сериалы, типа, «Беверли Хиллс 90210», или «Элен и ребята».

Чем мы занимались? Сложно поверить, но всё было в высшей степени пристойно.

Родители не зря нам доверяли.

Гитара, разговоры, смех, настольные игры, футбол в «коробке»…

И мороженое коробками.

Пломбир, шоколадное, из ближайшего гастронома.

Да, все курили. Да, кто-то мог сказать пару слов на «исконном русском».

Но эти же люди, вот эти вот самые, бежали со всех ног смотреть мультики Диснея, когда мама подружек кричала в окно: «Утиные истории!».