Явившись поздно вечером в штаб, я попал в теплую компанию друзей, весело распивавших неведомо где раздобытый бутылек с американским денатуратом, — эти чудаки изготовляли денатурат безвредным для человеческого организма.

Денатурат был красивого розового цвета; разведенный водой, он становился матовым, совсем как папино лекарство, которое я в детстве любил размазывать по паркету.

Едва я скатился в землянку, мне поднесли штрафную кружку этого матового пойла. Я с ходу выпил, — колебаться у нас было не принято. Кто-то заботливо сунул мне в рот горячую картошку.

Я был уверен, что мне крышка. Дышать я не мог — напиток перехватил горло. Двинуть челюстями, чтобы избавиться от застрявшей в глотке картошки, не мог тоже.

Потом обошлось под всеобщий хохот.

Я по всей форме доложил начальству о прибытии, предъявил ведомость с оценками, снял шинель, присел к столу и постарался напиться в тот вечер.

Пьянея, все думал о том, как оскорблен я ее недоверием.

И тогда же решил проявить характер и больше Виктории не писать.

Она писала часто. Почувствовала, что вышло какое-то недоразумение, что дело неладно, и писала, писала…

Я не отвечал. Не мог себя заставить.

Да и зачем — заставлять?!

Неожиданно в одном из ее писем возникла фигура жениха, которого навязывают ей родители.

Ну и пусть, раздраженно думал я, сжимая кулаки. На здоровье! Куда уж мне против него! Чин у меня небольшой, дом небогатый, да и учеба вся впереди — если я до нее доживу, конечно.

Погибнуть тут, на Западе, я уже не боялся совсем, дело шло к концу, но стали всё усиленнее поговаривать о войне с Японией.

И действительно, вскоре после капитуляции немцев нас переформировали и стали готовить к отправке на Дальний Восток. Настроение было муторное, — после четырех лет фронта на новую войну?

Перед самым отъездом я получил последнюю ее открытку, где стояли такие отчаянные слова: «Разве можно молчать после всего, что было?!»

На этот раз я уже совсем собрался ответить — что бы я ответил? — да мы уезжали; буквально на следующий день эшелон тронулся.

Номер полевой почты у нас теперь был другой, она его не знала — открытку любезно переслали со старым адресом, пока мы еще стояли на месте. Моего домашнего адреса она не знала тоже и найти меня не могла.

Я часто думал о ней во время долгого пути, пока эшелон тащился через всю страну. Порывался написать, да каждый раз мешало что-то. Воевать, воевать, воевать — тарахтели колеса. Потом новые дела и новые впечатления захлестнули меня. Тем все и кончилось.

Но я ничего не забыл.

В последние годы я все чаще езжу в Ригу. В волшебном краю — Юрмале, на самом берегу залива, в доме отдыха латвийских ученых, представителям науки братских республик выделяют несколько комнат, и я каждую весну стремлюсь занять одну из них. Весной сюда рвется мало народу — не сезон…

Поэтому и на побережье пустынно, и можно идти километрами, не боясь толкнуть кого-либо и даже не глядя под ноги. Перебираешь глазами волны, думаешь, думаешь…

Там я думаю, конечно, и о Виктории, и о том, скольких ошибок избежал бы я в жизни, если бы она тогда поверила мне до конца и позабыла бы обо всем на свете.

Как могла она не почувствовать, что я не обману ее доверия? И ведь я действительно не обманул бы. Она угадала, я был романтиком, да и сейчас как будто бы остался, и девичья любовь, отданная мне беззаветно, была бы для меня священной.

Так думаю я, удаляясь по побережью от моего временного жилья. А на обратном пути я сожалею уже о другом. О том, что сам я был глуп и не оценил всей прелести ее стойкого сопротивления, не мог понять, как бесконечно много обещало оно мне же самому — уже в качестве мужа этой целомудренной девушки.

Единственное, что совпадает в моих размышлениях на пути «туда» и «обратно», это мысль о том, что я упустил свою жар-птицу.

Я же был уверен тогда — вечное заблуждение молодости, — что за долгую жизнь, которая у меня впереди, я встречу сколько угодно таких же девушек, если не лучше.

Почему никто не объяснил мне, еще мальчишке, дома, в школе, что это чушь, что человека в жизни специально никто не поджидает?

И почему мне хотя бы не намекнули на то, как по-разному воспринимают одни и те же явления мужчина и женщина — хотя бы эту азбучную истину?!

Я знал бы тогда, что должен почтительно благодарить судьбу за ниспосланное мне, якобы случайно, прекрасное и верное сердце Виктории, а остальное спокойно оставить на ее усмотрение.

Мне так и не встретилась, за многие годы, женщина столь же близкая и столь же очаровательная, как та, что оказалась в юности на моем пути.

Рядом с такой женщиной, с таким вдохновляющим началом я смог бы, пожалуй, и по сей день оставаться самим собой, а это для смертного — высшая цель.

Иногда, вечерами, я из Юрмалы проскальзываю на электричке в город. Прогуливаясь по старой Риге, я и на улочках, и в любом кафе, в театре и в концертном зале Домского собора боюсь увидеть ее лицо. Боюсь, но и надеюсь немного. Может статься, я уже видел его в один из таких вечеров — и не узнал?

А боязно мне потому, что безжалостное время не могло не разрушить, не исказить дорогие черты, не могло оставить лицо таким, каким я его помню — и хочу помнить — юным, взволнованным, задорным, каким оно глядит на меня с фотокарточки, на обороте которой стершаяся надпись:

Тот ничего не знает о жизни, кому, хоть однажды, не довелось снести на Голгофу свой собственный тяжкий крест.

Тот ничего не знает о любви, о женщине, о семье, кому на долю не выпадет крест в этой немаловажной для человека области его жизни; ему попросту не с чем сравнивать, а без сравнения, как и без страдания, толком познать ничего нельзя.

Первым и главным крестом была для меня война.

Крест в любви выпал на мою долю сразу же после ее окончания.

Пять лет из двадцати трех я был отторгнут от дома, я скитался по великой нашей стране — от ее самой западной линии до восточных форпостов.

Переезд в июле — августе сорок пятого из Прибалтики в Забайкалье видится мне как в тумане. Длиннющий эшелон, часть — теплушки, часть — платформы с техникой; целые перегоны сидели мы на платформах, раздетые до пояса, блаженствовали на солнышке.

Как часть вспомогательную, нас двинули не по главной магистрали, а в объезд, по Турксибу, так что мы имели полную возможность налюбоваться неведомыми, экзотическими землями и даже поесть ярко-красных алма-атинских яблок, производивших решительно довоенное впечатление; местное население охотно меняло их на соль — ведро на ведро, — а соль наш оборотистый старшина Сашка Пода еще раньше предусмотрительно выменял на сухари: поданное ему снизу жителем станции Аральское море ведро соли он высыпа́л на расстеленную в теплушке плащ-палатку, в пустое ведро кидал два сухаря и возвращал его очень довольному таким обменом владельцу.

Неторопливое, ставшее под конец казаться чуть ли не вечным продвижение куда-то… Забытое за войну величие неисковерканной природы — и Волга, и соляные моря-озера, и горы, и бесконечные леса, и обжигающий даже летом Байкал, в котором мы успели выкупаться прямо из стоявшего в ожидании своей очереди эшелона…

Настроеньице, правда, было неважное, — вновь на войну, после всего, что мы пережили?! Пили всю дорогу, меняя барахло на самогон, — яблоки шли на закуску. Мне до сих пор жаль маленький трофейный аккордеон с перламутровыми клавишами и трофейный же пистолетик «Вальтер» с запасной обоймой — тоже пошли с молотка на одной из станций.

Те из ребят, кого судьба провозила мимо дома, со стоном вырывались из радостных объятий родных. Младший сержант Кузьмин, отпущенный мною в Саратове домой на два часа, не вернулся и через три, а эшелон должен был вот-вот отправиться. Я взял ребят и грузовик у коменданта, мы поехали по горбатым саратовским улицам, ветер сумасшедший гнал песок и пыль, я никогда раньше в Саратове не был и потом не пришлось, так и осталось в памяти: улица ползет в гору, а над ней песчаный смерч, глаза прижмуриваешь — не помогает. Приехали, нашли всю семью в страшном загуле. Кузьмин валялся под столом, о том, чтобы поставить его на ноги, и речи быть не могло; мы завернули его в скатерть, положили в кузов, как покойничка, выхлебали поднесенные нам стаканы с самогоном, переобнимались на бегу с какими-то родственниками, с трудом оторвали ефрейтора Сударева, ближайшего дружка Кузьмина, от его румяной толстухи-сестры, примчались на вокзал, вложили сержанта в трогавшийся состав, прыгнули вслед сами; скатерть всю дорогу служила самобранкой…