Тропа долго еще вела Алексея вверх и наконец потерялась под снегом. Алексей обогнал весну и пошел дальше. Глухарь слетел со снега, и в такт его резким, быстрым крыльям метнулись к тозовке руки Алексея, затолкалось сердце. Значит, был он прежний, молодой, неистовый охотник. Значит, прежней была тайга.

Ноги уходили в размякший снег, как в воду. Никак им было не нащупать дна. Алексей ложился грудью на снег и подтягивал ноги — одну и другую — и снова погружал их в снег. Так шел он до вечера, ни разу не отдохнув. Вечером остановился под большой пихтой. Теперь можно было сесть, уронить голову и спать.

Но Алексей опять шагнул в снег. Он брел по нему до тех пор, пока не нашел палый листвяк. Листвяк долго не поддавался топорику, и злые щепки все норовили выбить Алексею глаз. Но в конце концов листвяк распался надвое. Тогда Алексей приподнял одну половину дерева, подсел под нее, и дерево грузно легло ему на плечо. Он принес его к выбранной пихте, потом принес вторую половину и зажег костер. Листвяк загорелся жарко, без искр. Алексей нарубил ворох пихтовых лап для постели, сварил чаю, высушил портянки и брюки и лишь тогда позволил себе сесть и посидеть просто так, распустив все мышцы и всю волю, все желания. Тепло, покойно было сидеть у костра. Близко-близко обступила костер тайга, своя, родная, понятная Алексею. Она могла быть иной, чужой и холодной, но Алексей не пожалел себя, он укротил тайгу своим трудом, и она дала ему тепло, покой и радость.

Костер освещал пихтовый ствол, и на нем ясно была видна сделанная медведем отметина. Вон он царапнул лапой по хвое и содрал кусок древесины, и трехпалый след от когтей остался на хвое. Это медведь хвастал своей силой, стращал соперников во время гона. Когда-то мальчишкой Алексей дрожал у костра, глядя на такие отметины, и отец нарочно уходил, оставлял его одного, чтобы он привык, сладил со страхом.

А сейчас ему вдруг стало смешно, что такой большой и дремучий зверь хвастает своей силой, как мальчишка-школьник. Алексей лег на пихтовые лапы и стал думать о своей жене Ларисе. Думалось хорошо, радостно. Отошло в сторону все несказанное, темное, что стояло меж ними. Далеко внизу осталась Лариса, беспомощная девочка, горожанка. А он, Алексей, попробовал себя в тайге, одолел тайгу, гордо поверил в себя, как тот медведь, что хватил лапой по пихте и выдрал кусок древесины в полствола. Что она может без него, Лариса, куда денется?

...Назавтра Алексей перевалил белoк и разыскал на старом месте, в широком распадке, волчье логово. Шестеро лопоухих рыжеватых щенят, повизгивая и скаля зубы, неуклюже пустились бежать, спасать свои жизни от человеческих рук.

...Ночью опять потрескивал костер. Только спать Алексею не пришлось: выла волчица, неспокойно и вкрадчиво шелестели ее шаги по хрусткому насту. Повизгивал в мешке волчонок, зажатый со всех сторон пятью шкурками своих братьев.

На следующий день, ближе к вечеру, позади остался снег. К мешку был привязан огромный букет цветущей черемухи. Открылась внизу заимка: кособокий, детской рукой нарисованный домик, кривая изгородь, черные куски огорода, зеленые разводья яблонь и озеро, сощурившееся, синее, и золотинки плавают по нему, как блестки жира в наваристой тайменьей ухе.

Алексей добрался до последних отпрысков тайги, малорослых пушистых сосенок, сел на землю и стал смотреть. Вон отец прошел к озеру, ребятишки погнали с огорода телку, мать вышла на крыльцо. Ларисы не видать. Наверно, сидит дома — в баньке... Волчонок заскулил, заскребся в мешке. До чего хорошо стало Алексею. Ведь вот как все отлично сложилось. Шесть волчат... Премию дадут по пятьсот рублей за волчонка. Это три тысячи. Можно купить приемник, мотор к лодке. Можно оформиться пока лесником и переехать жить в родных таежных местах, ходить на охоту. Жить с любимой женой, с дочкой Светланкой... Алексей побежал вниз, притормаживая на ходу длинной палкой, с которой не расставался в тайге.

Он перескочил через изгородь, и лайка Динка, оголтелая от ярости, кинулась к его мешку. Он пнул ее сапогом, с невесть откуда накатившей тревогой распахнул дверь баньки. Прокопченный закуток. Полосатый, набитый сеном матрац на полу. Простыня скручена жгутом, вон видно, как по ней ходили грязными сапогами. Пусто. Нет жены.

— Лариска, — сказал негромко в дверь. — Лариска! — крикнул он, выскочив из баньки. — Лариска…

— Не надо кричать-то. Ни к чему это. Уехала она. Моторка была из Карточака. Галлентэй приезжал. На медведя ходили. С ними и уехала. Да и нельзя ей было не уехать. Не понять ей нашу жизнь. — Это отец подошел и говорил, говорил что-то негромким своим голосом.

Лайка Динка растрепала букет черемухи, подбираясь к мешку. Белые фонарики на ветках погасли, измялись. Скулил волчонок. Кто-то завыл в горах. А может, это показалось Алексею, может, это промычала корова. Он пошел, крепко ставя ноги, словно подымаясь в гору. Дошел до озера и сел на камни, уперев ноги в воду. Озеро разложило перед ним по кромке берега свои ночные дары: белые рыбьи кости, обглоданные, покореженные чурбаки, зализанные камни. Озеро словно хвасталось своей мрачной, мертвящей силой. Алексей поставил локти на колени, как делал это отец, обхватил тонкими пальцами свою лобастую голову. Не понять было, что он думает. Может быть, ему хотелось выть жалобно и страшно, как выла ночью волчица у костра?

Светланка подбежала сзади, обняла его шею голыми ручонками, залепетала что-то свое. Алексей прижался к ее теплой щеке и долго сидел так, не шевелясь. Потом встал, поднял Светланку, посадил ее себе на плечи и пошел к избе.