Ты, поющая гимны Гекате…

Ты, растящая аконит в своём саду…

Ты, не знающая мужской любви и страсти…

Ты, предавшая себя ради взгляда, в котором всегда будешь стоять на коленях.

Море, лохматое, как украденная шкура. Боги, недовольные Силой женщины. «Арго» – волчонок, пойманный на кусок сырого мяса и посаженный в клетку невезения. Молнии, убивающие воинов и опьяняющие Медею вином брошенной родины. Вернись, яркоглазая, вернись к себе – колодцем со звёздами, из которого берут воду зарницы! Вернись! Но только песок скрипит на зубах тех, кто обвиняет любовь в падении.

Кровь Тезея в детях, играющих чёрным кристаллом матери. Кто вы, детёныши, осыпающие друг друга золой? Кто вы, зверьки, кусающие жизнь за соски, полные молока? Кто вы, зачатые царями, но рождённые, чтобы прислуживать? Кто вы, доски, выломанные с днища корабля? Кто вы, не имеющие будущего? Не имеющие…

Поле, засеянное зубами дракона, всегда прорастает чёрным покрывалом Гекаты, несущейся по дорогам на колеснице. Сброшена повязка с глаз Николь-Медеи, чтобы прозреть в ночи, чтобы вложить себя в колдовство, чтобы стать пламенем страсти, убивающим никчёмных, завораживающим стойких и возвышающим стремящихся.

«Кем ты подойдёшь ко мне, Мигель?» – спросили глаза Николь, когда танец тьмы и света растворился в неведомом.

Утро было словно лайковая перчатка: обтягивало собой, точно второй кожей. Николь проснулась в просторной комнате, залитой солнечными лучами и ощущением чего-то чистого, похожего на первый снег.

– Смешно думать о снеге, когда вовсю бушует лето, – сказала девушка вслух и легонько стукнула себя по кончику носа.

Она спустила с кровати ноги, посидела, прислушиваясь к тишине, и пошлёпала на балкон. Благо он начинался сразу же за окном. После вчерашнего танца Медеи внутри осталась странная пустота, которая вовсе не желала быть заполненной. Качели, на которых Николь взмывала и падала в своих танцах, остановились, замерли в точке, откуда были видны вершины гор и ступени, уводящие в подземелье; роскошные гобелены и картинки мальчика-аутиста; цветущие мандариновые деревья и ряска на заброшенном пруду; фото безликих «ню» и обнажённость влюблённых; земля, просыпающаяся после зимы, и горсть песка, брошенная в могилу; супница, стоящая посреди круглого стола, и ломоть сурово просоленного ржаного хлеба. Уже не был важен смысл происходящего, ибо каждый миг он менялся, обретая иное звучание и иной подтекст.

Внизу послышались шаги, и на площадку перед домом вышел Мигель. Он помахал гостье рукой и ослепительно улыбнулся, добавив утру ещё немного солнечной безалаберности. Николь не задумываясь послала ему воздушный поцелуй и крикнула:

– Доброе утро, храбрый идальго!

– Доброе утро, Волшебная! – ответил испанец. – В чём ты обнаружила мою храбрость? Неужели в том, что я устоял перед бездной, стирающей в порошок неразумных, оскопляющей алчных, дарующей смерть и бессмертие? То есть перед тобой?

– Нет, тореро! – улыбнулась девушка. – Твоя храбрость в том, что ты танцевал вместе со мной. Огнями рампы на сцене, острым перцем в старом ресторанчике, соком мака на висках, яростным, похотливым ливнем, рекой и конём. – Она помолчала, отведя от лица кудрявую прядь. – Вчера ты был драконом, не знающим, что такое сон; камнем, брошенным в озверелую толпу; священным алтарём и забвением; морским Богом и быком-штормом; разрушенными надеждами и громким эхом, рождённым от слияния тишины и семи братьев, врывающихся в мир ветрами.

– Так ты знала, что я незримо следую за тобой, стараясь не перекрывать твой танец своими шагами?

– Женщина всегда знает, когда любовь снимает шутовской колпак гаера и остаётся без маски, без одежды, без доказательств истины, без намёков на скорое исполнение желания. Женщина знает!

Она стянула через голову прозрачную тунику и прошептала:

– Иди ко мне.

Они встретились на тонкой линии, названной людьми горизонтом, чтобы найти по обеим сторонам её своё прошлое и будущее. Мигель не торопился, целуя её шею, ощущая, как Сила, живущая в ней, начинает клокотать, подобно магме, всхлипывать, распирая собой высокие груди, обжигать его живот своей властью, учащать биение сердца до стона. Николь отдавалась, не оставляя в себе света и тени, изливаясь соком праматери, поющей и кричащей молнией в ночном небе.

Где-то небо поёт сердцем молчащего человека потому, что воздух караулит его дыхание и превращает слово в ледяную пластину, на которой в изгибах Лабиринта спят герои и чудовища, чёрные паруса и белые крылья, глубокая любовь и угасшие страсти, одиночество и эхо от громких голосов, жаркая кровь и пресыщенность. Небо поёт, раскачиваясь всполохами, и каждый, кто смотрит на него, думает: «Это обо мне…»

Вселенная дарит себя по-разному.

Одним – напрямую, будто аромат цветка, раскрывшегося в это мгновение.

Другим – опосредованно, словно через стекло, которое позволяет видеть цветок, но не даёт вобрать в себя тонкости запаха.

Третьим – через усилие, точно через глухую стену, выстроенную непонятно зачем посреди чистого поля.

Она дарит, оставляя себя возле сердца, у порога, около пограничного столба, и идёт дальше, иногда возвращаясь, чтобы добавить способностей, или ударить ладонью по зеркалу, или же стереть свой след, заставивший задрожать труса.