Далее следовал хор народа, две коротенькие реплики обоих героев, и... партитура обрывалась.

Страницы нот были усеяны кляксами. Мальчик никогда не видел настоящей партитуры и часто не знал ни обозначения многих инструментов, ни того, как правильно для них записывается музыка. Поэтому вместо названия инструмента Саша рисовал его изображение, делая массу смешных ошибок. Этим и объясняются многочисленные исправления и надписи около них: «Я ошибся, теперь я узнал».

Нарцис Нарцисович уехал к этому времени из Петербурга, и посоветоваться было не с кем. Приходилось каждый раз просить маму узнать то или иное у ее нового педагога: Елена Павловна брала в то время уроки у Милия Алексеевича Балакирева. Наверное, ей надоела роль посредницы, и она решила познакомить сына с Милием Алексеевичем. И вот Саша предстал перед человеком, с первой же минуты поразившим его воображение.

Мальчик сыграл Балакиреву несколько своих пьесок, и тот сразу же запомнил их. Он сел за рояль и стал показывать, какие Саша сделал ошибки и как можно было бы написать это место лучше. А когда юный композитор исполнил отрывки из своей новой оперы, Милий Алексеевич восторженно закричал: «Да это маленький Глинка!» Потом, уже более спокойно, продолжал: «Нужно серьезно заняться музыкой. Изучать Бетховена, классиков. Я поговорю о вас с Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым».

И он действительно вскоре отправил Римскому-Корсакову восторженное письмо, в котором выражал уверенность, что через год или два Саша обязательно создаст что-нибудь достойное публичного исполнения. Николай Андреевич рассказал об этом Саше, когда тот через год после, начала их занятий принес наброски своей симфонии.

Зима 1870 гола запомнилась многими событиями. Сочинение оперы, знакомство с Балакиревым, первое посещение оперного театра. Родители повели его на «Руслана и Людмилу», и музыка Глинки потрясла мальчика. По дороге домой он громко пел особенно понравившиеся арии, изображал битву Руслана с Головой.

Лето семья проводила в Киссингене — маленьком курортном местечке Германии. В Киссингене был чудесный парк, в котором по утрам и днем играл симфонический оркестр. Саша часами просиживал на репетициях и концертах и в конце концов выучил наизусть всю программу и перезнакомился со всеми музыкантами. В ответ на просьбы своего внимательного слушателя они охотно показывали инструменты, рассказывали об их устройстве и даже давали иногда поиграть на них.

Из Киссингена Глазуновы заехали в Париж. Здесь Саша, которого раньше никуда не отпускали одного, впервые почувствовал себя взрослым и самостоятельным. Целыми днями бродил он по шумным улицам, поражаясь бурному темпу жизни, громкоголосой толпе. Его манил полумрак Собора Парижской богоматери, картинные галереи, разрушенный дворец Тюильри.

В декабре 1879 года начались занятия с Римским-Корсаковым. Николай Андреевич приходил по воскресеньям, и Саша показывал ему новые сочинения и упражнения по полифонии[3]. По сравнению с горячим, вспыльчивым Балакиревым, Римский-Корсаков показался сначала сдержанным и сухим. Но постепенно та мягкая манера, с которой Николай Андреевич делал замечания своему ученику, пленила его. Учитель словно советовался с юношей как с равным, никогда не навязывая своего мнения. Порой Саша даже забывал, что перед ним — профессор консерватории, автор любимой им оперы «Майская ночь» и симфонической картины «Садко».

Николаю Андреевичу новый ученик тоже очень поправился. Его трогала в юноше глубокая серьезность, мягкость, ум, светившийся в прекрасных карих глазах; композитор стал делиться с ним своими планами, показывал отрывки из оперы «Снегурочка», которую тогда писал.

Незаметно промелькнула зима. Летом 1880 года Глазуновы поехали на знаменитый курорт Прибалтики — Друскеники. Саша много бродил по лесам в окрестностях и под впечатлением этих прогулок и «Пасторальной» симфонии Бетховена задумал написать свою первую симфонию. Сначала он хотел назвать ее «Славянской», потому что использовал в скерцо и финале две мелодии польских народных песен, которые услышал от садовника их дачи, но потом отказался от этой мысли. Темы симфонии Римскому-Корсакову очень понравились. «Пожалуй, больше мне учить тебя нечему», — сказал он. С этого времени их отношения, отношения ученика и учителя, перешли в дружбу.

И вот уже прошла первая репетиция симфонии, а через несколько дней была назначена и вторая. Она принесла приятную неожиданность. Незнакомый Саше молодой человек, арфист оркестра И. А. Помазанский, решил поздравить композитора и преподнести ему лавровый венок. Специально для этой цели он оделся во фрак, но, чтобы скрыть необычность своего наряда, всю репетицию играл в шубе. Потом, сняв ее и оставшись в полной парадной форме и белых перчатках, преподнес Саше венок с полушутливой надписью, в которой сравнивал Александра Глазунова с чародеем и магом.

Наконец наступило 17 марта 1882 года — день первого публичного исполнения симфонии. Затих зал, прозвучал и смолк последний всплеск настраиваемых инструментов. Балакирев вышел на свое дирижерское место, взмахнул палочкой — и сразу же исчезли белые колонны торжественного зала Дворянского собрания и сидящая вокруг нарядная публика.

Очень мягкая и вместе с тем очень радостная, появилась у струпных инструментов первая тема, напоминающая изящный, непринужденный танец; потом она сменилась другой мелодией, неприхотливой и чистой, как ручеек в лесу. В воображении возникла картина леса — прозрачного, манящего и праздничного, каким он бывает в яркие солнечные дни, и то чувство покоя и радости, которое охватывает всякого, кто входит в него в такой день.

А мелодии лились и лились. Они звучали то задорно и весело, приводя слушателей на праздник в деревне, то влекли в мир трепетных воспоминаний о днях ранней юности, которая, еще не столкнувшись с трудностями самостоятельной жизни, полна радужных надежд и ожиданий. Жизнь будет увлекательным праздником, она будет полна радости и счастья — говорили темы последней части. Слушатели невольно улыбались этой наивной молодости, не знающей, как на самом деле трудна и сложна жизнь.

Музыка покоряла и очаровывала юношеской чистотой, искренностью и непосредственностью. Вместе с тем чувствовалось такое мастерство и зрелость во владении тайнами композиции и оркестровки, что многие в удивлении поднялись с мест, когда в ответ на горячие аплодисменты на сцене появился робкий, застенчивый мальчик в форме реалиста. Автору симфонии было шестнадцать лет.

После концерта в доме Глазуновых был устроен торжественный ужин, на котором кроме родных присутствовали известные музыканты. Было много тостов и поздравлений. Отец композитора, Константин Ильич, произнес большую речь, обращенную к учителям Саши.

Ему отвечал Балакирев. Кто-то даже прочел стихи, начинавшиеся такими забавными строчками:

Как и в день первой репетиции, Саша еще не мог прийти в себя от пережитого волнения. Вспоминалось ощущение почти физической боли, которое он испытывал от нескольких недочетов, допущенных оркестрантами при исполнении симфонии, и чувство бесконечного счастья, покоя и удовлетворения, которое доставляли хорошо исполненные и особенно поправившиеся места.

Как и тогда, все происходящее как-то слабо доходило до сознания, заслонялось воспоминаниями.

Вот напротив сидит милый, скромный Лядов. Немногословный и вместе с тем очень остроумный. Глядя на Анатолия, Саша подумал о том, что прошел уже год с тех пор, как Балакирев познакомил их. Они быстро подружились, и теперь он чуть ли не каждый день заходит к другу после уроков, чтобы показать что-нибудь свое или послушать повое у Лядова. Лядов старше его на десять лет, он уже преподаватель консерватории и известный композитор, но их тянет друг к другу. При этом младшему товарищу часто приходится играть роль «толкача»: