Он очнулся, когда почувствовал, что кар катит под уклон, а потом тормозит, и потянулся к дверной ручке, но Китин, который сидел за рулем, остановил:

– Посидите, Марк. Он сейчас подойдет.

Ну и прекрасно. Снова расслабив мышцы спины, Марк позволил спинке заднего сиденья «теклы» подстроиться под его анатомию. Со светлой грустью подумал, что, пожалуй, «Лайоль» теперь уж не вернуть. Надо будет завтра приглядеть ему достойную замену.

Они стояли в подземном паркинге – возможно, даже в том самом, зеленом, что у медучилища, хотя все паркинги более-менее похожи. Безликое место встречи. Для безликих людей. Потому он, Марк, и предпочитает клубы и бары: в отличие от Язепса Старкова, ему вот нравится быть видимым. Даже максимально заметным.

Дверца со стороны штурмана открылась. На сиденье скользнул человек.

Марк с умеренным любопытством бросил взгляд в салонное зеркало заднего вида, но оно было повернуто не под тем углом, а пересаживаться самому было лень. А и фиг с ним.

– От меня вы знаете, что Язепс Старков поддерживал связь с паладинами, – голос Китина неуловимо изменился: в нем появилось напряжение, которого Марк еще ни разу за Олегом Ивановичем не замечал. – Возможно, «связь» – это громко сказано. Но, так или иначе, у него, как и у всех людей из упомянутого мной ранее списка, был контакт с ними.

– У невидимых, ага. – Марк, не скрываясь, зевнул.

– Частично – и, как мне объяснили, временно – этот контакт перешел ко мне.

– Пока расследование не закончится, – скрипнув шестеренками истощенного мозгового вещества, высказал догадку Марк. – До тех пор они будут с вами общаться. И… – Вдруг страшно захотелось чихнуть. – Погодите, вы что, пала мне сюда привели?

Тут человек на месте штурмана рассмеялся – весело и от души. Внезапно Марку стало прохладно. Этот голос он как будто знал… Но не может же быть?

– Это он рекомендовал подключить к делу вас, – продолжил Китин, словно это давало ответ на вопрос Марка.

– Вы сказали, меня рекомендовал мой коллега.

– Я сказал, что коллега о вас упоминал.

– Но и Холодный говорил…

Марк осекся. По словам Ольги Старковой, Холодный советовал нанять его, Марка. Ольги, не Китина.

– Мне кажется, вы его уже достаточно подготовили, – вмешался сидящий впереди человек. – Пожалуйста, Олег Иванович.

После этих слов Китин на изумленных глазах Марка сделал то, чего, казалось бы, от него никак нельзя было ожидать. Он вышел из кара.

Теперь Марк окончательно убедился, что голос ему знаком.

А ведь немало лет прошло.

Человек спереди обернулся, выглянув из-за спинки сиденья:

– Привет, Марк.

Голос был его. И лицо. Хотя Марк нутром чуял какой-то подвох, что-то, что говорило – это не он. Не совсем он. Недоон.

Возможно, из-за того, что Йорам – это казалось Марку само собой разумеющимся – никогда не сказал бы никому «привет».

Возможно, из-за того, что Марк ни разу не видел и представить не мог в руках Йорама огнестрельного оружия. А сейчас человек на переднем сиденье поднимает слабо различимый в сумраке салона, но совершенно точно ствол, и направляет на Марка, и салон кара взрывается.

Вечер проходит. Потом и то время, которое после вечера, проходит тоже. До встречи с Давидом перед рассветом остаются считаные часы.

Посреди ночи Майя таращит глаза на пустую кремового цвета стену напротив, не в состоянии отлипнуть от дивана, не в состоянии сомкнуть глаз, не в состоянии ничего.

Время от времени она встает заварить что-нибудь на кухне, чтобы поставить перед собой очередную чашку, которая будет остывать в течение часа, после чего ее содержимое снова придется заменить. Но каждый раз эта простая манипуляция практически истощает Майин энергетический резерв.

Она забыла что-то очень важное. С каждым часом кататонического сидения на диване это становится все очевиднее.

Естественно, теперь Майя не может вспомнить, что именно она позабыла, и это сводит ее с ума. Сводит с ума, да. Она чувствует, что воспоминание – где-то рядом, его нужно только ухватить за торчащий хвостик, и тогда она вытянет его на свет божий. Но хвостики не даются. Ускользают.

Как нитку в иголку вставлять.

Она не ударялась головой, не подвергалась гипнозу и не становилась жертвой воздействия токсичных химических веществ. У нее, конечно, вредный род деятельности, но не настолько, чтобы провоцировать избирательную амнезию. Так какого же черта она не может вспомнить… что-то?! Ведь это что-то по-настоящему большое, что-то громадное и жутко важное. Все-таки тупица она, и не место ей на этой работе. Не зря Лира так на нее поглядывает.

Ей нигде не место.

Парадоксальным образом последняя мысль приносит Майе успокоение. Впрочем, возможно, у нее просто передозировка перечной мяты. Либо же осознание того, что ты не принадлежишь этому миру, в чем-то сродни фактору конца света в Степановой трактовке. Ну не вписалась, извините. Что ж мне теперь, расшибиться тут, что ли?

Майя думает. Можно костьми лечь ради того, чтобы совпасть со средой. Можно гордо плюнуть – и страдать от того, что среда натирает, насмехается, бьет по локтям и коленям, заталкивает в школьный шкафчик; а то и вовсе погибнуть. Можно поменять среду. Здесь она впервые начинает понимать, на что именно рассчитывал Степан, когда подсел: создать для себя другую среду, вот что он хотел сделать.

До встречи с Давидом – три часа. Майя заваливается на диване на бок, подтягивает ноги. Но глаза так и не закрывает.

Поменять среду. Она уже столько раз решалась. Почему же ничего до сих пор не сделано?

«Потому что для этого надо быть другим человеком», – бормочет себе под нос Майя.

Значит, стань таким человеком, – бодро советует доктор Эков, или кто он там. – Проговаривать позитивные аффирмации пробовала?

«У меня шизофрения, – бурчит Майя. – Я разговариваю сама с собой».

Не отмазывайся. Хватит уже. Смотреть стыдно, честное слово.

«Если бы я стала другим человеком, мне уже не нужна была бы другая среда… Такой вот замкнутый…»

Хватит.

«Ладно. Я стану. Завтра».

Умничка. Тогда теперь поспи.

Майя проваливается в теплую ватную темноту. Как в воду. Ее всю жизнь пугает вода, но бассейн очень полезен и настоятельно рекомендуется для повышения кредитного лимита, так что она начала ходить туда на новой работе. Пять силовых в неделю – конечно, нужен бассейн. Фобии – слабачество. Она справится. Она уже купила полосатый купальник, симпатичный такой.

Во сне, в последнюю секунду, перед самым пробуждением, Майя вдруг вспоминает.

Распахивает глаза и садится на диване одновременно со звонком в дверь.

Кажется, теперь она знает, почему нужна вороне Марку.

Майе девять лет. Она стоит у обрыва, на самом краю, чувствуя, как под пальцами ног заканчивается земля. Внизу – темная мутная пучина. С тиной, утячьими говяшками, старыми выброшенными холодильниками и дьяволами.

В действительности берег пруда вполне пологий, высотой не больше пары метров. А глубины и столько не наберется – по крайней мере, у берега уж точно. Хотя из пруда ежегодно выуживают мертвецов – да-да, самых настоящих, синих, раздутых, ужасно страшных мерррр-тве-цццов! – но глубина тут совершенно ни при чем. Тут при чем то, что теплой зимой мальчишкам не надо бродить по льду, а взрослым дядькам холодным летом – купаться, нажарившись на берегу у водоема шашлыков, поскольку ни один взрослый дядя или тетя в детстве Майи трезвым шашлыки не жарит.

На берегу пруда растут старые графские ивы. Очень старые, отчего их толстые стволы нависают над водой кое-где почти горизонтально. На одной из веток повыше старшие мальчишки приладили тарзанку.

– Ну, давай уже.

Майе ужасно хочется прокатиться. И ужасно страшно. Славон, самый героический в трех ближайших дворах, на ее глазах катался уже миллион раз. Самая сложность – не в том, чтобы не разжать пальцы, пока летишь над водой, с этим-то она еще как-то справится. Самая сложность – удачно приземлиться на другой стороне ивы, где глинистая почва уже развозюкана миллионом отпечатков кроссовок в скользкую кашу. Если ты там не зацепишься, не словишь равновесие и будешь и дальше держаться за деревяшку тарзанки, тебя потащит обратно, но скорости, чтобы вернуться на тот берег, не хватит. И ты повиснешь над водой. И уже волей-неволей придется разжать пальцы. А тогда – все. Ничего ужаснее Майя представить себе просто не может.