Однажды вечером к дому Меликовых подъехал отряд вооруженных ингушей из соседнего аула. Они поговорили о чем-то с Гафизом и тронулись дальше. А Гафиз быстро оседлал коня, взял винтовку и поскакал вслед.

Вернулся он дня через три. За ним пожилой ингуш вез на арбе большой сундук, к задку арбы была привязана молодая кобылица.

Вечером Гафиз с увлечением рассказывал, что на Тереке идут бои, горцы нападают на казачьи станицы, но у казаков есть пулеметы и даже орудия, привезенные с фронта. Повсюду война. Кто вооружен и смел, тому хорошо.

Говорил Гафиз весело, цокал языком, восхищаясь своими товарищами, а Павел представлял себе убитых из засады крестьян, разграбленные дома…

Горцы так привыкли к раздробленности и разобщенности, что в их представлении и другие народы делились на мелкие племена. Кубанских и терских казаков они считали своими врагами, а к русским относились равнодушно. В понимании Меликовых «русские» были большим племенем, которое живет на севере, за рекой Доном, и не имеет отношения ни к казакам, ни к горцам. Павел Белов был для них русским, его они приняли радушно и заботливо. «Друг моего сына — друг моей семьи», — сказал старый Умар. И все-таки Павел чувствовал себя неловко. Как это есть чужой хлеб, ничего не делая? Чтобы приносить хоть какую-нибудь пользу, он водил хозяйских лошадей на водопой. До реки целая верста. Павел одевался потеплей. Вместо фуражки — баранья папаха. Ехал потихоньку, стараясь продлить время, пока находился в одиночестве. Странно — здесь, в ауле, он впервые почувствовал стремление не спеша обдумать прошлое и заглянуть в будущее.

5 февраля 1918 года Павлу исполнился двадцать один год. Меликовым он не сказал об этом. Пригнав табун к реке, постелил на камень бурку и прилег у скалы над стремительным потоком, глядя, как неторопливо пьют лошади, как падают с их губ светлые капли.

Любовь к лошадям у него с детства, хотя родился и вырос он в промышленном городке Шуе, отец был служащим на Тезинской фабрике. Зато дед, Белов Никифоров, всю жизнь приверженный к коням, долго работал кучером у фабриканта Кукушкина. Одно из ярких воспоминаний детства — дедов выезд. По улице катит лакированная пролетка, запряженная парой гнедых. На козлах величественно восседает дед. Широкая борода расчесана двумя клиньями, на голове кожаная кучерская шляпа, черная поддевка перепоясана кушаком, руки в перчатках. Возле дома дед осаживает коней, кричит громогласно: «Садись, внучек!» Павел лезет в пролетку под завистливый шепот товарищей. Кони нетерпеливо перебирают ногами, волнующе пахнет дегтем и сеном…

Вот от деда-то, наверно, и унаследовал Павел страсть к лошадям. Казалось, в жизни его все шло к тому, что займется техникой. Окончил городское училище, работал на фабрике весовщиком, табельщиком. Когда началась война, поступил в контору телеграфа 3-го участка Северной железной дороги. Изучил азбуку Морзе, стал вскоре работать не хуже старших товарищей.

В шестнадцатом году в армию призывались сверстники Павла. Телеграфистов не трогали. Но он считал своим долгом защищать Родину, а не сидеть в тылу, тем более что военная служба с детских лет привлекала его.

Мать плакала, ругался старший телеграфист, однако Павел все-таки подал заявление, уволился с железной дороги и поехал на призывной пункт.

Во дворе дома воинского начальника ходили унтер-офицеры, прибывшие за новобранцами. Каждый расхваливал свой род войск. Записывали в артиллерию, во флот, даже в гвардию. Мог бы Павел поступить вольноопределяющимся 2-го разряда в пехоту, чтобы потом стать офицером. Но уж очень понравился ему один унтер — гусар с голубыми погонами, с лихими усами. Плясал он так горячо, улыбка у него была такая задорная, что новобранцы не отходили от унтера. Павел тоже. А писарем у воинского начальника был дальний родственник. Так оказался Белов кавалеристом. И не просто кавалеристом, а гусаром 17-го Черниговского полка.

Служба с самого начала давалась ему легко. Помогало хорошее физическое развитие — еще в Шуе занимался на гимнастических снарядах. И брусья, и «кобыла» были для него не в новинку, как для многих новобранцев, особенно для мешковатых крестьянских парней.

Сказывалось и самолюбие: если уж брался за что-нибудь, то отдавал себя целиком, старался сделать лучше других. На строевых занятиях господин обучающий неизменно ставил его в пример. По стрельбе — высшая оценка. Быстро освоил вольтижировку. Только в рубке не было еще настоящего удара: не окрепла, не привыкла к шашке рука. Ну, о словесности и говорить нечего. Тут он был «профессором» — самый грамотный новобранец в учебном эскадроне.

Первое время мучительно было вскакивать до рассвета по звуку трубы и на голодный желудок бежать в конюшню, чистить и кормить лошадь. Работа требовала опыта, сноровки. За ночь лошадь изваляется, нужно вычесать грязь и перхоть, пригладить шерсть так, чтобы она лежала плотно и блестела. Надо прочистить и протереть мокрой тряпкой копыта, расчесать гриву, челку и хвост. Особый лоскуток — для глаз и ноздрей. Словом — полный утренний туалет. Потом следовало напоить лошадь, дать ей овса и сена и лишь после этого подумать о себе.

Хорошо хоть, что гнедая кобыла Чухлома, доставшаяся Павлу, была существом умным и добрым. Она не пыталась укусить, лягнуть или навалиться на него боком при уборке, как это делали своенравные кони. Со своей Чухломой Павел быстро сдружился.

Месяца через два после начала занятий был проведен смотр учебных эскадронов, стоявших возле железнодорожной станции Лиски. Приехал генерал с пышными белыми усами. Его сопровождала свита.

Каждый эскадрон показывал что-либо одно: или рубку, или езду в манеже, или владение пикой. Взвод Павла был назначен на преодоление препятствий. Павел легко взял первые преграды, но на одном из барьеров Чухлома сплоховала: задела ногами доски и рухнула на землю. Павел успел спрыгнуть с седла, а как только Чухлома поднялась — снова вскочил на нее и поскакал дальше.

Едва он вернулся в строй, примчался взводный:

— Их высокопревосходительство сказали, что ты молодец, не растерялся. Ответь!

Павел подъехал к генералу, осадил свою Чухлому:

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство!

Генерал одобрительно махнул рукой.

В этот день вахмистр перед строем назвал Белова лучшим гусаром эскадрона. Павлу было приятно.

Служба пошла без сучка без задоринки. Но ненадолго. Взводный унтер-офицер, старый служака, человек тупой и самолюбивый, возненавидел новобранца, считая его своим конкурентом. Боялся, вероятно, что начальство повысит в должности молодого грамотного кавалериста, а унтеру придется покинуть теплое местечко в учебном эскадроне.

На Белова посыпались замечания. Унтер подмечал всякую мелочь, оскорблял, посылал чистить сортир. Все новобранцы, чтобы шерсть лошадей блестела, протирали ее тряпкой, чуть смоченной в керосине. Командиры смотрели на это сквозь пальцы. Но повод для придирки имелся всегда. Унтер каждое утро обнюхивал Чухлому. Почувствует запах — наряд вне очереди. А без керосина шерсть не блестит, из сил выбьешься, пока наведешь лоск.

— Сожрет он тебя, — говорили Белову товарищи.

Павел храбрился, но было ему нелегко. Черт с ними, с нарядами, он выдержит любую нагрузку. Обидно было слушать ругань, терпеть издевательства. Так обидно, что у Павла зрела мысль убить унтера! Он старался не думать об этом, однако мысль возвращалась снова и снова.

Однажды новобранцы учились колоть пикой с коня. Это у Павла получалось отлично. Он скакал от одной фигуры к другой, выполняя упражнение. Впереди остался только шар из соломенных жгутов на высокой подставке. Рядом стоял взводный. Голова его — чуть ниже шара.

Павел летел на карьере, выставив пику. Едва успел подумать: «Ударю! Не разберутся! Дальше фронта не пошлют!» Острие пики словно само качнулось к голове взводного.

Доля секунды спасла унтеру жизнь: он успел отшатнуться. Павел имитировал занос лошади и проскакал мимо.

Унтер стоял бледный, долго не мог двинуться с места.