– Деревенские клуши, – повторила Анька, и случился новый приступ. – Но Женька не зря старался. Ты Ринату тоже приглянулась: девушка другой национальности с экзотической профессией «учительница русского языка и литературы». Может, он еще и Скорпион, как Вилле Вало? Хочешь, я у него спрошу?

В минуты нарушения психологического равновесия, когда возникает острое желание стукнуть собеседника по башке, мы с Анькой пользовались одним успокоительным средством. Его придумал единственный на нашем курсе парень, когда его лишили стипендии и другие успокоительные средства, которые хоть сколько-нибудь стоили, оказались для него недоступны.

Итак, для того чтобы психологическое равновесие восстановилось, нужно посмотреть на небо и произнести монолог раненного в битве под Аустерлицем Андрея Болконского, у которого ввиду сложившейся ситуации тоже возникли проблемы с мироощущением: «Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения». Дальше Андрей говорил: «И слава Богу!» Но в варианте успокоительного средства эти слова должно было произнести небо. И что самое удивительное, оно их произносило.

«Совсем с реек съехал», – решила Анька, когда впервые это увидела, но и сама однажды так успокоилась, когда в Zara не оказалось ее размера платья цвета горчицы. «И слава богу!» – ответила я тогда вместо неба, потому что мой размер был.

– Сегодня столько всего случилось, что мне нужно подняться на крышу и поговорить с небом, – сказала я, вставая со скамейки. – Боюсь, больше ничего не поможет.

Анька наклонилась, чтобы сорвать одну из голубых свечек вероники.

– Сходи успокойся, – сказала она, протягивая мне цветок. – И ничего не бойся.

Сама она осталась сидеть перед корпусом Виталика, а я зашла за кусты сирени и оказалась перед нижней поворотной площадкой пожарной лестницы.

Дорогу на крышу в тихий час разведал Женька. Он оборудовал там курилку, потому что в лагере крыша корпуса – единственное место, где можно уединиться и «подышать свежим воздухом». На крыше в тени огромной старой сосны, которая стояла почти вплотную к задней стене корпуса, действительно дышалось хорошо, да и попасть туда было совсем нетрудно. И если бы Женька не нарядил меня в длинный сарафан, который чем-то ему понравился, и босоножки на каблуках, которые к нему «скандально» подходили, я бы поднялась в считаные секунды, но мне потребовалось на это гораздо больше времени.

Каблуки проваливались в антискользящие дырочки ржавых ступенек, подол цеплялся за металлические занозы перил, дважды я наступила на него и чуть не свалилась вниз, поэтому к концу восхождения успокоительное средство было уже необходимо как никогда.

– Да чтоб тебя! – прорычала я, стоя на крыше и имея в виду Женьку. – Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения.

Чтобы средство сработало, я прислушалась к ответу неба, но вместо него услышала вопрос Рината:

– Ты так сильно боишься змей?

«Ах» и «ух», товарищ пионервожатая.

Ринат стоял возле жестяного парапета у сосны, поэтому я не сразу его заметила. И не заметила бы вовсе, если бы он не подал голос. Ручной фонарик осветил голубой цветок в моей руке, Ринат подошел ближе:

– Или просто любишь крыши?

Я не боялась змей и не любила крыши, но стояла у парапета с цветком вероники в руках.

– Это Леха придумал, чтобы дети уснули, – оправдалась я.

– Он не придумал. Сегодня Исаакий Змеиный, завтра – Еремей Распрягальник. – Ринат посветил фонариком вниз, на спокойное море из белых шапок сирени, затем круг света пробежал по лопухам вдоль стены корпуса Виталика и, провалившись в дыру между стеной и пригорком, растворился в темной дали. – Четвертый корпус стоит выше, чем остальные. Мне отсюда лучше видно. И свет здесь интересно падает.

Он показал на сосну, сквозь ветки которой проходил свет луны, и на искрящийся плешивый рубероид. Столбики вентиляции отбрасывали одинаковые короткие тени.

– Подходящее место, чтобы сфотографировать тебя на контакт.

Внезапно рубероид в искорках перестал быть таким интересным, и я перехватила руку с телефоном.

– Эй! Я не разрешала себя фотографировать. А если ты так любишь свет, сфотографируй… фонарь.

Ринат послушно убрал телефон и запрыгнул на узкий жестяной парапет. Внизу у самой стены шевелились мясистые лопухи, но местами они пробивались прямо сквозь асфальт.

– Упадешь! – крикнула я, мгновенно пожалев о своем дурацком предложении.

Но Ринат спокойно дошел до угла, затем круто повернул и остановился напротив нашего фонаря. Щелкнул затвор камеры, он развернулся, чтобы пойти обратно, но где-то рядом совершенно точно заржал конь. Ринат покачнулся. Я вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Ужас как приятно, – сказал Ринат, спрыгивая возле меня на рубероид в искорках. – Но не переживай. Я умею летать.

– Бэтмен, что ли?

– Ну типа того. Не похож?

– На Шалтая-Болтая ты похож. Чуть не стал. – Я подобрала юбку и перелезла через парапет на лестницу. – Это было ужасно глупо.

Ринат сел на парапет и, глядя на меня сверху, негромко крикнул:

– Я же сказал, что умею летать.

На другой день, когда первые лучи солнца позолотили верхушки сосен, как и было положено старшей вожатой, раньше всех в лагере проснулась Галя. Первое, что она сделала, когда открыла глаза, – попыталась понять, где она проснулась. Потолок, на который она смотрела уже минуту, везде был одинаковый: в мелкую сеточку трещин. Кровать скрипела так же противно, как и ее собственная, и одеяло, которым она была накрыта до самого носа, было точно таким же: со штемпелем «голова» на положенном месте. Но тот факт, что лежала она под этим одеялом полностью одетая, подсказал ей, что она все-таки не в своей вожатской.

Галя повернула голову набок и сквозь решетку спинки стула увидела спящего на соседней кровати Сашку. В памяти сразу же восстановились события прошедшей ночи. Потянувшись, она встала, сунула ноги в кроссовки, но, прежде чем уйти, захотела еще раз взглянуть на вожатого первого отряда. Для этого она села на его кровать и приподняла угол одеяла: спит. Скользнув равнодушным взглядом по обнаженной фигуре Аполлона, Галя бросила одеяло обратно и вышла в коридор. Между ними ничего не было.

На первом этаже она столкнулась с Лехой. Он собирался на пробежку и как раз выходил из своей комнаты. Увидев Галю, он молча улыбнулся, дежурно чмокнул ее в нос, но так и не решил, чего ей пожелать: доброго утра или спокойной ночи. Вставать было еще рано, а ложиться – поздно. К тому же расстались они всего два часа назад, потому что эту ночь провели вместе. Но с Лехой у Гали тоже ничего не было. Видя его замешательство, она пожелала ему доброго утра и сказала, что пойдет, пожалуй, вздремнет до горна, если получится.

В коридоре третьего корпуса она не встретила никого, но в своей комнате обнаружила спящего на одной из трех кроватей Марадону. Кроватей было три, так как Галя жила не в вожатской, а в крайней палате левого крыла. Она выбрала эту комнату, потому что в любое время здесь было одинаково тихо и прохладно. По этой же причине здесь иногда спал Марадона. Между ними тоже ничего не было.

У Гали вообще ничего ни с кем обычно не было, потому что удовольствие, почти физическое, она получала от другого. Она была сплетницей и честно предупреждала заранее: все, что знает она, в скором времени узнают весь лагерь и вся общага МАТИ. Любой секрет, который не было возможности выдать, ее чрезвычайно тяготил. Так случилось и сегодня. Ночью во втором корпусе произошло кое-что презабавное, а рассказать об этом было некому, поэтому, с трудом дотянув до подъема, разрываемая нетерпением Галя первая выбежала из корпуса и сразу же отправилась на поиски свободных ушей.

– Хотите, кое-что расскажу про нашего красавчика? – сказала она, поймав нас с Анькой у входа в столовую, и с видом спекулянта продолжила, не разжимая губ: – После завтрака, в третьем корпусе, крайняя палата слева. Приходите на чай.