Но если Ма вернется сейчас, когда Па присмирел, – вдруг они могли бы начать все заново? Киа никогда не думала, что Ма уйдет, а Па останется, уж скорее, наоборот. Но ведь Ма ее не бросила навсегда, если она жива-здорова, то, значит, вернется. Киа как сейчас помнила, как Ма подпевает певцам по радио, раскрывая пухлые алые губы, слышала как наяву ее слова: “Слушай внимательно мистера Орсона Уэллса, он человек культурный, и речь у него правильная. Никогда не говори «чё», такого слова нет”.

Ма рисовала маслом и акварелью болотные пейзажи, закаты – сочными красками, будто взятыми у самой земли. Все нужное для рисования она привезла с собой, да кое-что покупала в “Крессе”. Иногда Ма разрешала ей рисовать на бурых бумажных пакетах из “Пигли-Вигли”.

В тот же рыболовный сезон, душным сентябрьским полднем, Киа подошла к почтовому ящику в конце тропинки. Перебирая рекламные листовки, она остолбенела, увидев голубой конверт, подписанный опрятным маминым почерком. На платанах уже понемногу желтели листья – как год назад, когда Ма ушла. За весь год ни слуху ни духу, и вдруг – письмо. Киа глянула на конверт, поднесла его к свету, провела пальцем по изящным наклонным буквам. Сердце стучало как молот.

Ма жива. Живет себе где-то далеко. Что ж она не едет домой?

Хотелось распечатать письмо, но прочесть она могла только свое имя, а его на конверте не было.

Киа влетела в хижину, Па не было – уплыл куда-то на лодке. И она поставила конверт на стол, прислонила к солонке, так он точно заметит. Она варила фасоль с луком, то и дело косясь на письмо – вдруг исчезнет?

Каждые несколько секунд Киа подбегала к окну и прислушивалась, не тарахтит ли лодочный мотор. И вдруг, прихрамывая, поднялся на крыльцо Па. Храбрость ее мигом улетучилась, и Киа прошмыгнула мимо него, на бегу крикнув: я в туалет, ужин почти готов! И юркнула в зловонную уборную, сердце ее колотилось как бешеное. Встав на шаткий деревянный помост, Киа смотрела сквозь полукруглую щелку в двери, не зная, чего ждать.

Тут хлопнула дверь веранды, Па быстрым шагом прошел в сторону лагуны. С мешком в руках сел в лодку и уплыл куда-то. Киа припустила обратно к дому, вбежала в кухню, но письма и след простыл. Киа выдвигала ящики отцовского комода, шарила в тумбочке. Ма и мне писала, не тебе одному! Вернувшись на кухню, Киа заглянула в мусорное ведро и увидела клочки сожженного письма, голубые с черной каймой. Выудила ложкой черно-голубые ошметки, ссыпала горкой посреди стола. Перерыла весь мусор – вдруг на дне ведра хоть что-то уцелело? Нет, ничего, кроме луковой шелухи и серой золы.

Сидя за столом и слушая, как весело булькает в чугунке фасоль, Киа смотрела на горку пепла.

Его касались мамины руки. Может, Па расскажет, что она написала. Нет, глупости. Скорее наше болото снегом занесет.

Даже почтовая марка, и та исчезла. Теперь неоткуда узнать, где сейчас Ма. Киа сложила обрывки в баночку и спрятала в коробку из-под сигар, которую хранила возле постели.

Па не вернулся ни в ту ночь, ни утром, а когда наконец явился, то пьяный, как в прежние времена. Когда Киа, собравшись с духом, спросила про письмо, он рявкнул:

– Не твое дело! – И добавил: – Да ты чё, не вернется она, и думать забудь. – И, схватив мешок, заковылял к лодке.

– Неправда! – крикнула ему в спину Киа, уперев в бока сжатые кулачки. И, проводив его глазами, бросила вслед, глядя на пустую лагуну: – “Чё” – такого слова нет!

Все-таки зря она не открыла письмо сама, показала Па. Надо было сохранить мамины слова, чтобы когда-нибудь прочесть, а Па ничего не узнал бы, и это к лучшему.

Больше Па ее на рыбалку не брал. В ту осень выпало лишь несколько теплых деньков, низкие тучи раздвинулись ненадолго – и вновь наглухо закрыли солнце.

Киа забыла, как надо молиться. Если сжать руки и зажмурить глаза покрепче, что-нибудь от этого изменится? “Может быть, если я стану молиться, Ма и Джоди вернутся домой. Даже с криками и руганью жилось лучше, чем сейчас, – тошнит уже от этой каши с комками”.

Она напевала перевранные строчки из гимнов – Он приходит ко мне, когда розы в росе, – только это воспоминание и осталось у нее о белой церквушке, куда ее несколько раз водила Ма. В последний раз они там были на Пасху, в тот год, когда Ма ушла, но запомнился ей не праздник, а крики и кровь – кто-то упал, они с Ма побежали, – лучше и вовсе не вспоминать.

Киа глянула сквозь листву на мамину грядку с репой и кукурузой – все заросло травой. О розах и речи нет.

Забудь. Никакой Бог к нам в сад не заглянет.

Песок хранит тайны надежней ила. Шериф бросил свой пикап, не доезжая до пожарной вышки, чтобы не испортить следов, оставшихся с той ночи. Но когда они шагали по песчаной дороге, высматривая следы шин, то вместо отпечатков ног оставляли за собой на песке бесформенные ямки.

А ближе к вышке, на влажном иле, перед ними развернулась целая летопись: вот петляла самка енота, а следом – четверо детенышей; вот кружевной след улитки, смазанный медведем; вот отпечаток, похожий на неглубокую гладкую чашу, – это отдыхала в прохладном иле черепашка.

– Хоть читай как книгу, но ни следа человечьего, кроме наших.

– Ничего не понимаю, – отозвался Джо. – Видишь вон ту полосу, а за ней треугольник? Может, это и есть следы?

– Нет. По-моему, тут индейка шла, а сверху олень наступил, вот и вышло так ровно.

Спустя еще четверть часа шериф сказал:

– Дойдем вон до той бухточки. Может, сюда не на машине добирались, а на лодке. – И, продираясь сквозь заросли пахучего мирта, они устремились к крохотной бухточке. Мокрый песок хранил следы крабов, цапель, куликов – но ни следа человека.

– Да, но взгляни-ка сюда. – Джо указал на след в форме веера, почти правильный полукруг. – Будто лодку с круглым носом вытаскивали на песок.

– Нет. Глянь, как вон ту сломанную тростинку на ветру мотало, тоже полукруг вышел. Подумаешь, былинка на ветру.

Они стояли, оглядываясь. Небольшой пляж, вогнутый, похожий на полумесяц, был усеян ракушками, осколками крабьих клешней и панцирей. Раковины лучше всех умеют хранить тайны.

Зимой 1956-го, когда Киа исполнилось десять, Па появлялся дома все реже и реже. Неделя шла за неделей – бутылки на полу не валялись, никто не храпел на кровати, и денег по понедельникам никто ей не выдавал. Миновало два полнолуния, а Па нет как нет.

Платаны и гикори тянули к стылому небу нагие ветви, а свирепый ветер гасил любые проблески радости. Что проку от суховея в сыром морском краю?

Киа сидела на ступеньках крыльца и думала. Может, избили его дружки-картежники и бросили промозглой ненастной ночью в болото. А может, нализался вдрызг, заплутал в чаще да и ухнул в трясину.

Не вернется он больше.

Киа в кровь искусала губы. Боли, как после разлуки с Ма, не было – напротив, она заставляла себя горевать. Но полное одиночество отзывалось в сердце безбрежной болью, да и власти скоро обо всем прознают, и ее заберут. Надо вести себя так, даже со Скоком, будто Па здесь.

И никаких больше денег по понедельникам. Последние доллары Киа растянула на недели – перебивалась кукурузной кашей, вареными мидиями, да иногда удавалось найти яйцо от одной из блудных кур. Из запасов оставались у нее спички, огрызок мыла да горсть кукурузной крупы. Спички на целую зиму не растянешь, а без них каши не сваришь – ни себе, ни чайкам, ни курам.

Не знаю, как жить без каши.

Зато, сообразила она, Па ушел пешком, а лодка осталась ей.

Придется, конечно, думать, как добывать еду, но пока что Киа задвинула эту мысль в самый дальний уголок сознания. Поев на ужин вареных мидий – она научилась растирать их в кашицу и намазывать на крекеры, – Киа принялась листать мамины любимые книги, разыгрывая сказки в лицах. В свои десять лет читать она не умела.