Шум за столом усиливался с каждой новой бутылкой вина. О незваном госте все забыли – все, кроме меня, слушавшего его историю из любопытства и из приличия.

– Сейчас, когда я рассуждаю об этом значительно позже, мне ясно, что то трагическое событие определило мою дальнейшую судьбу, что это было своего рода печатью, «красным клеймом», которое навсегда отметит мою жизнь. Знаете, это то, что я пытаюсь доказать вам, человеку, который теоретически занимается вопросами преступления и наказания, жертвы и палача, – а именно, что все это невозможно полностью охватить не только разумом, но и эмоциями, что существует нечто над этим. Древние греки силу «ведущего, который идет рядом с нами и который помнит наше предназначение», называли «даймон».

Тут мой собеседник на мгновение замолк.

– В каждом человеке обитает таинственное, непознаваемое, нечеловеческое, нематериальное существо, которое управляет его судьбой. Мою мать отправили в лагерь, и там она скончалась, даже не увидев лиц своих убийц. И та смерть была анонимной. Так же как и насильственная смерть моей сестры в день освобождения от руки разъярившегося бойца, у которого произошел нервный срыв и он принялся убивать всех, одного за другим, кто оказался поблизости. Не так давно я потерял и дочку. Она погибла в Сараеве от пули снайпера. Тут, уважаемый мой господин, нужно говорить не о банальности преступления, а о даймоне, который для кого-то ангел-хранитель, а для кого-то судья и исполнитель наказания, о действии чего-то мощного и неприкасаемого, чего-то такого, что мы не можем объяснить. Я убежден, что над каждым отдельно взятым человеком, над каждой семьей, над целыми народами есть та таинственная сила, которая называется даймоном. Она их ведет, спасает или же уничтожает. Разве можно рассуждать о банальности зла, когда все эти смерти, смерти самых дорогих мне людей, и не только их, но и смерти многих других людей, хоть и совершенные рукой человека, в действительности дело убийц без лица, анонимных палачей, которые вообще не знали, кто их жертвы. Я сам, в отличие от госпожи Ханны Арендт, с рассуждениями которой о банальности зла здесь соглашаются, уверен, что зло имеет космическую природу, что оно иррационально и неудержимо. Грех, наказание, прощение, утешение – все рассуждения об этом бессмысленны и фальшивы.

Я видел, как в уголках глаз этого человека появляются слезы. Он отер их рукой. Я хотел что-нибудь сказать, выразить запоздалое сочувствие, но ничего не произнес. А он как будто бы застеснялся после всего, что сказал. Встал, не попрощавшись, повернулся и ушел. Я не успел спросить, как его зовут, в сущности, мы с ним даже толком не познакомились.

Возможно, со временем я и забыл бы о нашей встрече и о его необыкновенной исповеди, если бы не произошло нечто, освежившее мои воспоминания. Несколько дней назад в телевизионных новостях сообщили о взрыве бомбы в переполненном пассажирами автобусе, совершенном психически ненормальным мужчиной. Показали фотографии жертв. На одной из них я узнал лицо человека, который тогда, вечером, рассказывал мне о беспощадном насильнике, даймоне, о мифическом существе, которое связывает нас с потусторонним миром.

Сможем ли мы когда-нибудь наверняка узнать хоть чуть больше о том сокрытом от нас, таинственном глашатае жизни и смерти, об этом ангеле спасения и ангеле уничтожения, который, оставаясь в глубокой тени, распоряжается нашими судьбами?

Альберт видит волнующий сон.

Он находится на одинокой провинциальной железнодорожной станции.

Здание станции обветшало, от стен отваливаются куски штукатурки. За двумя грязными окнами можно разобрать лица станционного персонала. Это некрасивые, старые лица отслуживших свое почтовых и железнодорожных работников.

Все окутано зловещим полумраком. Небо серое, на окрестные поля опустился туман.

Альберт стоит на перроне и ждет. Чего и кого ждет, он не знает.

Вдруг из полумрака появляется колосс с двумя горящими глазами. Это локомотив тянет десяток вагонов. Слышен лишь стук колес. Это вызывает у Альберта чувство страха. Даже паники. Ему хочется бежать с этого перрона, на который он попал сам не зная как. Но он не может.

Черный локомотив тянет за собой неосвещенные вагоны.

Поезд въезжает на станцию, слегка замедляет движение, но не останавливается. Однако Альберт видит прижавшиеся к окнам вагонов лица. Это не лица живых людей.

Это мертвецы, речь идет о поезде мертвецов.

И среди однообразного шума, который вызывает озноб и ужас, до Альберта доносится голос, который перекрикивает весь шум, детский голос.

– Братик, спаси меня! Здесь так темно!

Это голос его маленького брата Элиаха.

Кричит ему: «Не бойся, Эли, я здесь!»

Но только и может, что взглядом проводить удаляющийся поезд.

Просыпается весь в поту. Сон глубоко врезается в его сознание.

Записи в дневнике заполнили много листов бумаги, было такое время, когда я писал из ночи в ночь, охваченный какой-то, не побоюсь сказать, сумасшедшей энергией, я записывал даже самые смелые мысли, самые удивительные свидетельства и переживания, которые, как я был уверен, приближали меня к объяснению всего того, что мы пережили. И когда я поверил, что выбираюсь из этого мрачного, запутанного лабиринта, что уже приближаюсь к пониманию тайного механизма его запутанных путей, все проходы вдруг начали закрываться, рука меня подводила, мысли превращались в хаотичные бессвязные слова. Я перестал писать, делать заметки, быть свидетелем, мне больше не удавалось придать форму ни одной связной мысли. То, что я днем записывал на белом листе бумаги, ночью само стиралось, исчезало, словно никогда не было записано. Иногда я в каком-то приступе вдохновения воображал, что пишу «черным огнем по белому огню», как была написана мистическая Тора. Не дай Бог сравнивать себя с таинственным писателем текста, который гораздо больше самого текста, который сам есть жизнь, существование для себя, живой организм, который в себе содержит и смысл своего существования. Временами у меня было впечатление, что слова, которые я тщательно выписываю на бумаге, оставляют свой огненный знак, образуя на моих руках болезненные ожоги, что некогда случалось, как можно узнать из древних рукописей, с любопытными, которые недостаточно подготовленными пытались раскрыть знания и тайны, несущие печать высших сил.

В страхе, что перешел границы дозволенного, я оставлял части рукописей недописанными и разбросанными. Переставал писать, рукописи убирал в кладовку, с пола и до потолка набитую похожими бумагами. Десяток дней, иногда и дольше, я хранил исписанные страницы в своей сокровищнице, прятал их – от кого? От самого себя? Не знаю. Знаю только, что, снова перелистывая эти бумаги, я натыкался в основном на нечитаемые и путанные тексты. Тем временем с моими рукописями что-то происходило. Я открывал, могу в этом поклясться, фрагменты, дописанные почерком, похожим на мой, что, как я предчувствовал, должно было довести меня до полной путаницы, до уверенности в том, что я теряю разум и погружаюсь в безумие. Смысл, я в этом уверен, должен был быть следующим: есть области, входить в которые не дозволено, которые находятся под надзором сил, больших и сильнейших, чем человеческие.

Были моменты, когда моя рука сама собой замирала, а сознание мутилось. Меня охватывала слабость, я с трудом мог встать, да и то лишь держась за какую-нибудь надежную опору, земля уходила у меня из-под ног, случалась потеря сознания. Неизвестная болезнь валила меня в кровать, а в голове воцарялся хаос. Я пытался контролировать собственный разрушенный ум, не понимая, что и почему со мной происходит.

Врачам не удалось определить вид моей болезни. Симптомы: головокружение, высокая температура, боли во всех частях тела, сны – предостерегающие, тяжелые, мучительные, голос, который только я один слышу, угрожающий, предупреждающий и призывающий прекратить мою писанину.