Леонид Петрович остался почти один. В доме стало удивительно тихо. Эта дикая тишина, кажется, заполнила собой каждый уголок усадьбы. Однако, монотонный стук огромных маятниковых часов в гостиной отчаянно с ней боролся. Садовский стоял на прежнем месте. Он осознал: он силен. Чтобы осмотреть еще раз помещение со всем богатством, Леонид прошелся на каблуках по гостиной. Под ними иногда визгливо трещало стекло, деревянные элементы мебели, разбросанные травы. Остался командир весьма довольным своим трудом. Оно того стоило. Садовский ухмыльнулся. У него на все были свои планы, и он от них не собирался отступать. Но по порядку. Сейчас перед ним была другая задача: он вспомнил про письмо.

Командир отыскал эту дверь, коморку и ещё одну дверь, и оказался на кухне.

– Сыночек! – бросилась его обнимать Марья Петровна. – Ленечка! Лёня! – но тут же она отпрянула и оттолкнула его. – Что ты здесь делаешь? – возмутилась она. – Как ты можешь чинить зло этим людям?

– Я не лиходей какой-нибудь, мама! – пытался объясниться сын. – Я исполняю то, что мне было поручено.

– А если бы тебе…– зарыдала Марья Петровна. – А если бы тебе было приказано мать родную расстрелять? … Ты бы тоже это сделал?

Сын ничего не ответил.

– Значит сделал бы…– с горечью закивала головой мать.

Пошло несколько минут, пока Марья Петровна усмирила свой плач.

– Что же с ними дальше будет?

– Всего-навсего небольшой срок года на три, не больше, и поработают немного на государство. У них будет крыша над головой и еда. Потом будут свободны и вернутся домой, – солгал сын, пытаясь успокоить мать. – И нечего тут такие драмы устраивать!

– Но за что? Лёнечка, объясни мне, за что? Сколько людей у них работает. Сколько семей имеет хлеб и до хлеба. Зачем? … Что они сделали? Какой закон нарушили?

– Что сделано, то сделано, – отрезал Леонид.

– А детки? Что с ними будет?

– Они будут работать на пользу Союза.

– О, нет! Не может быть! – запричитала снова Марья Петровна. – С каждой новостью ты рвешь мое сердце на части!

– Они ещё в машине, мама! – выпалил Леонид Петрович.

– Ты их ещё не отправил?! Не отсылай их никуда, пожалуйста! – взмолилась мать, ухватившись за сыновьи руки и падая на колени. – Не делай их ещё несчастнее!

– Мама, прекрати! Встань! – вырвался из материнских рук Леонид и развернулся, чтобы уйти.

– Стой! Погоди! – через силу проглотив колючий ком, поймала его за рукав Марья Петровна и развернула к себе. – Слушай! Оставь их у меня.

– Глупости! – стряхнул с себя Леонид ее руки и направился к выходу.

– Нет, не глупости. Ты сделаешь так, якобы они у меня… на перевоспитании, якобы, чтобы… стали патриотами,– командир задержался у косяков дверей,– чтобы родине служили. Понимаешь? Пожалуйста!

На скулах Садовского заиграли желваки. Он шумно выдохнул.

– Идем. Я отвезу тебя домой.

Грузовик остановился возле небольшого деревянного дома с искусно выполненными ставнями окон и с широким поросшим травой двором.

– Игнатыч, – обратился к водителю командир, – иди, отпусти детей. Они будут жить здесь под покровительством государства.

Тот послушно вышел.

– Ты не зайдешь? – робко спросила Марья Петровна у сына.

– Нет.

– Ты приехал сюда только, чтобы…

– Да, только, чтобы выполнить приказ! – оборвал ее Леонид.

– Я всё поняла, сынок, – тихо сказала мать. – Очень больно видеть тебя таким… Я всегда молюсь за тебя, – с этими словами женщина вышла из кабины грузовика.

Дети уже вылезли из кузова и стояли у калитки.

– Няня! – встретил ее Сашка.

– Марья Петровна, как мы вас рады видеть! – не скрывая слёзы, бросилась к няниным рукам Лиза. -О, что с нами случилось…

– Я всё знаю, дети мои,– обняла их женщина. – Я всё знаю… Спасибо тебе, Игнатыч,– отпустила она водителя. Последний обошел машину. Дверь захлопнулась. Грузовик уехал. – Идемте в дом, мои милые…

Сколько нужно времени, чтобы забыть печаль? Сколько нужно времени, чтобы зажили раны? Сколько нужно, чтобы снова жить?

В народе говорят: „Время лечит". Но так ли это?

Найдется немало смельчаков, которые дерзнут поспорить с этим закоренелым утверждением. Зачастую на „лечение” не хватает длины и целой жизни. Зачастую на „лечение” уходит несколько поколений, но и тогда в подсознании сохраняется, передается история и моральный опыт.

Прошло два дня. Особенно длинные и особенно скорбные. Лиза и Саша жили у няни. Дети до последнего надеялись, что вот-вот и во двор войдут отец и мать, и заберут их, и они снова будут жить все вместе, что всё образуется… но перемены не наблюдались. Они молились.

После длительных размышлений Елизавета решилась в письме сообщить обо всем брату. Она села писать.

Лиза села за маленький столик у окна. Она нагнулась над листом и писала. Писать было крайне тяжело. С чего начать? Как сказать? Каждое слово писалось долго, и еле-еле на бумаге зарождалась одна строчка за другой.

Во дворе залаяла собака. Лиза посмотрела в окно. На улице было солнечно. На ясном голубом небе не потерялось ни одного облачка. Трава во дворе и на пастбище, которое открывались за няниным ограждением, на радость была зеленая и сочная. Верный строж, угрожая лаем, очертил не один круг возле своей конуры, заметив чужое лицо.

– Да, цыть, ты!– махнула на него Марья Петровна мокрой тряпкой. Пес сразу же успокоился. Он понял, что хозяйка уже надёжно извещена о госте. Теперь он мог спокойно сесть и наблюдать за происходящим. Няня одним махом стряхнула отстиранную навлочку и зацепила на нить сушиться.

– Заходи, заходи. Не бойся,– пригласила Марья Петровна пришедшую женщину во двор, возвращаясь к своим корытам и тазам.

– Здравствуй, соседка! – войдя за калитку, поприветствовала та няню.

– Здравствуй, Дуня!

Нельзя сказать, что Дуня была дурнушкой. Ей более подошло бы описание- замарашка. И замарашкой она была не от лентяйства и безделья, а от бедности безысходной из-за пьянства супруга. Видавший виды передник, расширенные вены на руках, острые скулы, выцветшие тонкие волосы и глубокие (совсем не к месту) морщины на лбу.

Дуня робко подошла ближе.

– Я вам тут молочка немного принесла, – протянула она няне кувшин с молоком. – Знаю, что у вас прибавилось забот и хочу хоть чем-то помочь.

Няня выпрямилась и с чувством на нее посмотрела:

– Ничего не нужно. Ты сама еле со всем справляешься. Не нужно, родная моя. Спасибо сердечное, но не беспокойся.

– Нет, нет,– сказала Дуня увереннее. – Они мне помогли, и я хочу помочь. Хоть чем-то…

Марья Петровна поняла, что спорить с побуждениями доброжелательности – безнадежная затея, и приняла дар.

– Спасибо, Дуня-душенька! Вот им утеха-то будет! Они у меня такие печальные, самой плакать с ними хочется! – собрав брови и поджав подбородок, няня прикрыла рот уголком платка. – Ничем же они не виноваты! А тут вот!

– И мне больно по нутру за них стало,– отозвалась Дуня и продолжила, ломая руки: – Если что-то нужно, я… вы только скажите… Моховы мне очень когда-то помогли, и я хочу… хоть чем-то помочь, – повторилась она.

– Спасибо тебе, Дуня, – снова поблагодарила ее Марья Петровна, сглотнув и собравшись.

Соседка смущенно ушла со двора.

«Добро всегда возвращается»,– подумала Лиза, наблюдая за этой сценой. От хлынувшей волны воспоминаний она закрыла глаза и по ее телу пробежал холод. Лиза не заплакала. Она молилась.

Через полчаса письмо было закончено. После обеда девушка отнесла его на почту.

– Вы слыхали, – болтал кто-то в очереди да так громко, что слышно было на улицу, – этот командир решил опочить в хоромах Моховых?

На почте почти все были Лизе знакомы. Все, так или иначе, имели что-то общее с семейством Моховых: поднимались, строились, работали, просили, получали, засевали, жали, собирали, приходили с просьбой и уходили удовлетворенными. Каждый из них имел какую-то особую историю.