И очутился в знакомой прихожей, где однажды уже прошёлся, зевая и потирая глаза. Скользнул взглядом по салатового цвета обоям на стенах. Посмотрел на входную дверь (не обитую дерматином с внутренней стороны). Замедлил шаг и насторожился, словно прислушался. Различил тиканье часов — его тут же заглушил рёв проснувшегося в кухне холодильника. Голос Людмилы Георгиевны стал громче («…Сквозь бури шла и ожидала…»). Он теперь тоже звучал за моей спиной. Я ступал бесшумно и легко, будто при пониженной гравитации. Под ногами ничто не скрипело и не потрескивало. Но скользила и собиралась складками ковровая дорожка — я как через кочки в лесу перешагивал через эти складки. Будто по привычке повернул лицо к висевшему на стене ростовому зеркалу. Увидел там отражение человека (в полный рост). Заметил, как игриво блеснул клинок зажатого в руке ножа.

Переступил порог комнаты — упёрся взглядом в знакомые потёртые фотообои (стройные берёзы на берегу пруда). Но тут же опустил глаза на спавшую вблизи от стволов берёз (на диване) девицу. Около минуты смотрел в упор на лицо Оксаны Локтевой. Мне было странно (и немного жутковато) видеть уже дважды убитую на моей памяти девятиклассницу — она мирно посапывала, шевелила влажными губами. Я снова взглянул на нож. Но подошёл не к девчонке — шагнул к полированному шкафу на тонких ножках и с парой стеклянных дверок в верхней части. В нижнем ящике серванта ожидаемо обнаружил груду женского белья. Пошарил в ней левой рукой — выудил из кучи трусов, чулок и бюстгальтеров толстую пачку советских банкнот, перевязанную красной лентой с синими сердечками (нарисованными чернилами). Большим пальцем провел по краю пачки, словно на ощупь определял номинал купюр.

Услышал своё довольное хмыканье. Взмахнул деньгами перед лицом, словно веером. Не уловил их запах. Лишь ощутил на щеках движение воздуха, да услышал тихий скрип бумаги. Но всё равно улыбнулся (почувствовал это). Ловким движением сунул деньги в карман. Небрежно бросил в общую кучу вывалившиеся на пол трусы. Одним толчком задвинул ящик — заставил шкаф заскрипеть и грозно зазвенеть стёклами. Пробежался взглядом по расставленным на полках фотографиям. Задержал внимание на женских лицах (поочерёдно взглянул на трёх подруг: на Катю Удалову, на Нину Терентьеву и на Оксану Локтеву). Но вдруг обернулся, прислушался. Тишину в квартире нарушал рык холодильника и голос из телевизора («…Как не любить мне эту землю!..»). Я хлопнул рукой по карману — нащупал под тканью пачку купюр. Шагнул к спавшей на диване девятикласснице.

Выбрал глазами цель.

Замахнулся.

И нанёс первый удар…

Во снах сегодня ночью я видел окровавленные ножи и мёртвых женщин. В своих (похожих на бред безумца) видениях я метался по чужой квартире (с бесчисленным количеством комнат), повсюду находил мёртвые тела и кровь. Заглядывал мертвецам в лица — многих узнавал (увидел Оксану Локтеву, Нину Терентьеву, Екатерину Удалову, Свету Зотову, Зою, Надежду Сергеевну и даже Елизавету Павловну Каховскую). И понимал, что женщины не просто мертвы — они убиты именно мной. А орудия убийства (будто сами по себе) то и дело появлялись в моей руке. Я ронял на пол очередной испачканный кровью клинок. И тут же ощущал на ладони прикосновения рукояти другого ножа. Тот возникал в моей руке, точно по волшебству. С его лезвия уже капала густая и пахучая тёмная кровь. Она оставляла на собиравшемся в складки половике под моими ногами цепочку из кровавых следов.

А утром и наяву мне повсюду мерещилась кровь. Я видел её в орнаменте на одежде. Замечал её в пене от мятной пасты, когда чистил зубы. Во время утренней зарядки пятнышки на ковре виделись мне плохо замытыми следами кровавых капель. Когда готовил завтрак, я торопливо смывал со столовых приборов «подозрительные» остатки пищи — в особенности тщательно начищал клинки ножей, словно избавлялся от улик. Надя то и дело интересовалась моим самочувствием, целовала меня в лоб и даже измерила мне температуру. Но медицинский прибор не показал отклонений от нормы. Хотя я эти отклонения чувствовал. «…Что битва кровью обожгла…» — вспомнил я слова песни из недавнего «видения». И клятвенно заверял себя, что «больше никогда», «ни за какие коврижки», «ни по какому поводу» добровольно не поучаствую в экспериментах с «приступами» дважды за сутки.

Уже повязал пионерский галстук (цветом символизировавший кровь, «пролитую воинами и революционерами в борьбе за свободу»), когда позвонил генерал-майор Лукин.

— Здравствуй, Мишаня! — сказал Фрол Прокопьевич. — Рад, что застал тебя дома!

Я невольно убрал трубку от уха: голос пенсионера звучал оглушительно громко. Поприветствовал, Лукина. Обменялся с бывшим лётчиком дежурными фразами «о погоде», «о здоровье». Генерал-майор расспросил меня об «успехах в учёбе». И пригласил к себе в гости. «А вот сегодня, сразу после школы и приходи», — сказал он. Расписал прелести «припасённого», якобы, специально для меня морошкового варенья. Пожаловался, что привезённая из Боливии вайнгартия совсем «скукожилась» — не дождётся весны для пересадки. Пообещал, что мы её завтра всё же перенесём в новый горшок («А там уже — как будет, так будет»). На вопрос, не подождут ли вайнгартия и варенье до выходных, Лукин прямо не ответил. Сказал, что «завтра днём» к нему «заглянет» Юра Каховский. Он принесёт «занимательную вещицу», похожую на ту, что я «изучил» дома у Каховских вчера.

— Хочу, чтоб ты взглянул на неё, Мишаня, — сказал Фрол Прокопьевич. — И рассказал нам о ней — всё, что сможешь. Как о том фрицевском кинжале. Помнишь? Юра уверен, что у тебя получится.

Мне показалось, что голос Лукина дрогнул.

— Очень прошу, тебя, Мишаня, — сказал генерал-майор. — Не откажи старику в услуге. Места себе со вчерашнего дня не нахожу: жду твой рассказ. Это очень важно, Мишаня: лично для меня.

Я вздохнул и заверил пенсионера, что непременно забегу сегодня, попробую варенье.

— Вот и славно, — повеселел Лукин. — И кстати, ты уже слышал, Мишаня? Вчера в кремлёвской Центральной клинической больнице скончался Михаил Сергеевич Горбачёв. Скоропостижно. Вот такие дела.

Я от удивления вскинул брови.

Спросил:

— Умер? Горбачёв? От чего?

— Ну, а от чего люди умирают? — сказал Лукин. — Знать, время его пришло — не смог жить дальше. Не успел твой тёзка наведаться в Лондон: не судьба, видимо.

Сегодня, как никогда, мне было тягостно просиживать за партой штаны. Я изображал прилежного ученика: старательно вёл конспекты, слушал «откровения» учителей. А мою голову всё это время не покидали мысли о том, что в школе я занимался ненужной ерундой, понапрасну тратил ценное время своей новой жизни. Ведь мои нынешние одноклассники приходили на уроки, чтобы получить знания — их время здесь проходило с пользой: они реально заполняли информацией «пустые ячейки памяти» своего головного мозга.

А вот зачем в эти душные классы ежедневно являлся я? Почему «не напрягаясь» решал детские примеры и задачки? С какой стати выслушивал англичанку, которая говорила на английском языке не просто хуже меня, а с жутким коверкавшим её речь акцентом? С какой стати я с серьёзным видом рассуждал на уроках литературы о «жизни трудового народа до революции и о его борьбе с угнетателями»? Для того чтобы не выделяться? И чтобы в тысяча девятьсот девяносто первом году получить заветную корочку аттестата о среднем образовании?

На уроке рисования моё скверное настроение всё же вырвалось наружу — в виде иллюстрации к сказке «Колобок». Зоя выпучила глаза при виде моего художества: лежавшего на деревянной колоде главного героя сказки, похожего на отрубленную человеческую голову. Фон рисунка я щедро насытил красными красками (будто перенёс их из своих сегодняшних снов). От чего иллюстрация к детской истории выглядела едва ли не «сценой насилия». К счастью, рисунки нам оставили для «доработки» дома — я всё же избежал встречи с детским психологом.