Опубликованный 22 февраля 1762 года знаменитый манифест о запрещении «Слова и дела» и закрытии Тайной канцелярии был выдержан в стиле, характерном для тогдашней идеологии, и явился, несомненно, шагом власти навстречу общественному мнению, людям, выросшим под угрозой пасть жертвой «Слова и дела». В указе откровенно признавалось, что институт «Слова и дела» служит не благу людей, а их вреду. Уже сама такая постановка вопроса была новой, хотя при этом никто не собирался отменять институт доносительства и преследования за «непристойные слова». Большая часть манифеста 1762 года посвящена пояснениям того, как теперь, при отмене «Слова и дела», нужно доносить властям об умысле в преступлениях «по первому и второму пункту» и как этим властям следует поступать в новой обстановке. Уже это одно наводит на мысль, что речь идет не о коренных преобразованиях, а лишь о модернизации, совершенствовании политического сыска. Из манифеста вытекает, что все прежние дела по сыску запечатываются государственными печатями, предаются забвению и сдаются в архив Сената. Только из последнего раздела манифеста можно догадаться, что Сенат и его Московская контора становятся не только местом хранения старых сыскных бумаг, но учреждением, где будут вестись новые политические дела. Однако манифест все-таки очень невразумительно говорит о том, как же теперь будет организован политический сыск. Все становится ясно, когда мы обратимся к документам о ликвидации Тайной канцелярии. В. И. Самойлов установил, что существовал указ Петра III от 7 февраля 1762 года, который предполагал вместо Тайной канцелярии «учредить] при Сенате особую экспедицию», а 16 февраля император утвердил указ об этом. Еще через шесть дней появился манифест об уничтожении Тайной канцелярии. Согласно указу 16 февраля всех служащих Тайной канцелярии во главе с ее асессором С. И. Шешковским перевели в Сенат и указом 25 февраля 1762 года им предписывалось «быть на том же жаловании, как ныне они получают» в новой Тайной экспедиции Сената. Из сенатских бумаг следовало, что Московская контора Тайной канцелярии переходила под ведение Сената. По смете 1765 года на все ведомство политического сыска выделялось 2000 рублей в год. Эти деньги шли на жалованье чиновников. Реально же на сыск тратилось гораздо больше — из бюджета Сената и гарнизона Петербурга. Окончательно статус Тайной экспедиции был утвержден указом Екатерины II 19 октября 1762 года, а также в ходе начавшейся в 1763 году реформы Сената. Тайная экспедиция вошла в его Первый департамент, где велись самые важные «государственные и политические дела». Во главе Экспедиции был поставлен С. И. Шешковский, ставший одним из обер-секретарей Сената. Он поддерживал связь по делам своего ведомства непосредственно с генерал-прокурором и государыней»[339].

Итак, те реформы Сената, о которых много говорилось еще во времена Петра Великого, наконец-то начались, но потребность в них уже отпала. Структуры, которые необходимо было реформировать в начале XVIII века, к 1760-м годам приспособились к российской действительности и, подобно хамелеонам, меняли окраску тогда, когда в этом была острая необходимость. И делалось это безболезненно и для самих учреждений, и для той обстановки, в которой они эволюционировали’[340]. И это касалось не только Синода.

«…Указы Петра III об уравнивании в правах всех религий, выделение денег на строительство лютеранской кирхи породили слухи о скором закрытии православных церквей. Понятно, что указ о секуляризации не способствовал росту популярности Петра в среде российского духовенства. Приверженность Петра к немцам, неумеренное поклонение перед Фридрихом II, заведенная царем строгая военная дисциплина — все это вызывало неудовольствие гвардии. Попытки преобразовать армию по прусскому образцу и создание для этого специальной комиссии, ликвидация «лейб-компании» подтверждали давнее подозрение о намерении Петра III ликвидировать гвардейские полки. Голштинские родственники императора и ораниенбаумские офицеры теснили при дворе старую знать и заставляли ее беспокоиться о будущем. Неудовольствием гвардии и излишней самоуверенностью своего супруга искусно воспользовалась умная Екатерина, и Петр III должен был уступить ей престол», — так подытоживают правление российского императора Петра Федоровича отечественные исследователи.

Чтобы понять, почему золотой век Екатерины «золотым» считали и представители российских спецслужб, недостаточно обратиться только к узкому, «спецслужбовскому» аспекту. Необходимо, хотя бы бегло, взглянуть на екатерининское время вообще.

Вот что отмечает важного современная литература[341]:

Вторая половина XVIII века в России связана с именем императрицы, чье правление составило целую, неделимую эпоху в истории огромной страны. Хотя Екатерина II взошла на престол в 1762 году, уже с 1744-го (мнение, правда, оспаривается), С момента своего появления в российской столице, она оказывала влияние на ход событий в огромной империи. Правда, в первые годы жизни в Санкт-Петербурге юная немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская (родилась 21 апреля 1729 года), повенчанная с наследником престола (будущим императором Петром Федоровичем, тоже — немцем) под именем Екатерины Алексеевны, казалась не более «чем игрушкой в чужих руках» (не совсем справедливо). Таковой она впрочем, какое-то время и была, существуя между «молотом и наковальней» — себялюбивой и деспотичной императрицей Елизаветой Петровной, с одной стороны, и не скрывавшим неприязни к супруге мужем-недорослем — с другой. Но в суете и склоках придворной жизни Екатерина ни на минуту не теряла своей главной цели, ради которой она приехала из далекой, но культурной Германии в суровую Россию, ради которой терпеливо сносила горькие обиды, насмешки, а иногда и откровенные оскорбления. Цель — корона Российской империи.

Екатерина быстро уяснила для себя, что ее незадачливый муж не даст ей ни единого шанса к тому, чтобы она продвинулась к своей заветной цели, сохранив еще и уважение окружающего ее общества (в том, что так и будет, будущая императрица не сомневалась ни минуты). Она настойчиво и сознательно стремилась к тому, чтобы быть в хороших, если не в приятельских, отношениях как с влиятельнейшими сановниками Елизаветы Петровны, так и с иерархами православной церкви, с послами ведущих европейских держав, с «объектами многочисленных амурных увлечений собственного мужа».

При этом будущая императрица еще и много занималась самообразованием, читала труды французских просветителей, английских экономистов и немецких философов, упорно осваивая коварный русский язык.

Дворцовым переворотом 28 июня 1762 года на российский престол была возведена не случайная женщина, как бывало не раз в российской истории XVIII века, а «долго и целеустремленно готовившаяся к принятой на себя роли».

Первые два-три года царствования Екатерины II заслуживают специального рассмотрения по двум причинам: в эти годы императрица старательно разбирала то, что осталось ей в наследство от дочери Петра Великого, а с другой стороны, в эти же годы «выявились зачатки новой политики, получившей название просвещенного абсолютизма»[342].

Спустя семь лет после вступления на престол, когда положение Екатерины в стране стало достаточно прочным и, казалось, ничто ей не грозило, она «мрачными красками обрисовала положение страны в год», когда встала у руля власти: «финансы находились в запущенном состоянии, отсутствовали даже сметы доходов и расходов, армия не получала жалованье, флот гнил, крепости разрушались, повсюду народ стонал от произвола и лихоимства приказных служителей, повсюду царил неправый суд, тюрьмы были переполнены колодниками, в неповиновении находились 49 тысяч приписных к уральским заводам крестьян, а помещичьих и монастырских крестьян в Европейской России — 150 тысяч».