Северная Корея лежала в развалинах. Китайцам тоже не все удавалось. Капитан Царьков снял карту, висевшую в вестибюле. От нее стали отворачиваться еще раньше. О войне как бы перестали думать. При известиях о ней никто не переглядывался.

Дима был разочарован. Все в мире обстояло не так, как представлялось ему прежде. Враги угрожали серьезно. От них нельзя так просто отмахнуться. Но что мог сделать он, тринадцатилетний суворовец, если не на все оказалась способна и его огромная страна? Оттого, что он понял это, он чувствовал, что угрожали и лично ему, что его жизнь стала уязвимой, потому что она была у него одна.

…Бывало, что он забывался на месяц-другой, но вдруг словно бы просыпался и обнаруживал: за границами его страны не стало спокойнее. Там усиленно готовились к войне. Повсюду в мире американцы создавали военные базы. Вся Западная Европа поддерживала их. Коммунистов, прогрессивных людей притесняли. Что-то, казалось, должно произойти.

Но не все выходило так плохо. Англичан выгнали из Ирана. Французов теснили во Вьетнаме. Не могли победить в Корее и американцы.

Потом жизнь в училище отвлекала Диму. Он снова забывался. Пробудившись однажды, он неожиданно для себя удивился:    с а м о е  х у д ш е е  е щ е  н е  н а с т у п и л о. Американцы по-прежнему угрожали, сколачивали военные блоки, окружали его страну, но пока не нападали. Не нападали только на Советский Союз, в остальном же мире везде лезли.

С этого времени, пробуждаясь от училищной жизни, Дима всякий раз погружался в атмосферу напряженности.    В с ю д у    п о г р о м ы х и в а л о.    Е щ е  н е м н о г о,  и  т е м н ы е  з а в а л ы  т у ч  п р о р е ж е т  м о л н и я,  з а т е м  п р я м о  н а д  г о л о в о й  г р о х н е т  о г л у ш и т е л ь н ы м  т р е с к о м. Т а к  б ы л о  в с е г д а.   Н о   с е й ч а с  в с е  о к а з ы в а л о с ь  и н а ч е.   Г р о з а  н а д в и г а л а с ь   н е п р и в ы ч н о   м е д л е н н о   и  н е  м о г л а  р а з р я д и т ь с я.

Он снова забывался.

«Неужели им интересно?» — думал он о ребятах, обступивших худого и темного, пожилого и морщинистого человека в заношенных пиджаке и брюках, узко вправленных в твердые голенища старых кирзовых сапог.

В воздухе накапливался зной. Солнце жарко пекло голову. От пыльных грядок, от запыленных растений, от ребят в майках и трусах, в серых от пыли ботинках тянулись тени.

«Еще расспрашивают! — удивило его. — Зачем?»

Разве непонятно было, как у них тут все растет? Разве непонятно, что впервые в стране здесь выращивали джут, произраставший раньше только в Индии?

И тогда он спросил:

— А что такое «цеть»?

Похожий на комковатую землю, что была вокруг, худой и темный человек прервал свой рассказ о достижениях опытной селекционной станции.

— Это не какой-нибудь термин. Это слово-паразит. Так я говорю «так сказать». Извините, если это помешало вам слушать, — сказал он.

— Ты что! — возмутился Уткин.

— Он это нарочно, — сказал Высотин. — Он все понимает.

— Вы извините нас, — сказал расстроившийся Гривнев.

Встрепенулся и заискал глазами Млотковский. Чего-то не понимая, встревоженно оглядывался Ястребков. Откуда-то со стороны безразлично смотрел Хватов. Осуждающие, недоумевающие, бесстрастные взгляды обратились к Покорину.

— Я что-то не так объясняю? — спросил человек, выжидательно оглядывая обеспокоенных суворовцев.

— Нам очень интересно, — заверял Уткин. — Мы все понимаем.

— Если ему неинтересно, пусть не слушает, — сказал Гривнев.

— Он всегда такой, — сказал Высотин.

— Нам очень интересно, — повторил Уткин. — Продолжайте, пожалуйста.

Человек смотрел на них без каких-либо признаков недовольства, внимательно и уважительно, как на взрослых:

— Я постараюсь больше не употреблять этого слова.

Конечно, лучше было бы ему не соваться. Он сказал так потому, что надоело ходить с просвеченной головой по знойному комковатому полю за неутомимым человеком, что непонятно было, зачем им было знать, что делалось на этой станции. Конечно, напрасно он обидел человека, с таким увлечением рассказывавшего о своей работе. Но перед ребятами он не чувствовал себя виноватым. Скорее, он был даже недоволен ими, их таким, казалось ему, демонстративным возмущением, их стараниями показать, какими любознательными, примерными и всячески достойными людьми были суворовцы, их неумеренным осуждением его неуместной выходки.

Теперь он слушал внимательно. И старался понять. Не то старался понять, что именно рассказывал человек, а будто самого человека. Отсутствие у него каких-либо претензий и его терпимость удивляли. Теперь зной уже не мучил Диму Покорина, он готов был ходить за человеком сколько угодно. Было жалко, что не все, чего хотели люди на опытной станции, получалось, что нужны были еще многие годы труда и размышлений, чтобы вышло то, на что они рассчитывали. Человек не скрывал этих трудностей. Позже Покорин не однажды встречал таких людей, особенно в небольших городах и в деревне, и ему всегда было немного жалко их — такими терпимыми и терпеливыми, такими, казалось ему, незаметными и незамеченными они были. Понадобились годы, чтобы понять их и возмутиться другими.

Потом были экскурсии на заводы и фабрики. Дима не любил таких экскурсий.

Сначала был завод. В огромном цехе с металлическим каркасом, высокими окнами и подметенным цементным полом что-то гудело, жужжало, стучало, клацало, вдруг издавало скрежет и визг. Звуки не заполняли всего пространства помещения, освещенного дневным светом из окон, и не нарушали рабочей тишины. Казавшийся полупустым и почти безлюдным (кто-то иногда куда-то проходил мимо, поглядывая на необычных экскурсантов, столпившихся у высокого металлического сооружения), цех работал, и, приглядевшись, можно было догадаться о происхождении каждого звука. Но зачем догадываться? Зачем глазеть на прессы, станки и тележки? Что из того, что они видели, как крутились, вращались большие и маленькие, зубчатые и гладкие колеса и валы, как что-то отодвигалось, поднималось, опускалось, снова двигалось медленно и быстро? Почему они должны были восхищаться, что этим высоким металлическим сооружением управлял всего один человек? Что это давало им, суворовцам? Если их научат, они тоже будут уметь это.

Непонятно было, зачем их повели на конфетно-шоколадную фабрику. Они сразу почувствовали знакомый запах, только пахло не одной конфетой, не кульком, даже не магазином конфет, а чем-то большим, все усиливавшимся и нараставшим. Шли по тесному ряду светлых помещений, и мимо них лентой тянулись конфеты, конфеты, конфеты… Девушки в белых халатах, аккуратные и простоволосые, с чистыми лицами, с чистыми шеями и чистыми руками разглядывали суворовцев с не меньшим интересом, чем те разглядывали бесконечно двигавшиеся ряды и россыпи трюфелей, драже в шоколаде, шоколадных прямоугольников с разнообразной начинкой, которую им показывали в жидкой, все более сгущавшейся, разделяемой на порции массе. Должно быть, такими были выражения лиц и взгляды суворовцев при виде такого количества лакомств, что девушки невольно переглядывались.

— Можете попробовать, — разрешила сопровождавшая гостей женщина.

Они пробовали. Потянулись сначала сразу все руки, потом рука за рукой. Осторожно и будто тайком пальцы захватывали одну, две, несколько штучек, становились смелее, решительнее.

— Вы что! — тихо возмутился Уткин.

Теперь пробовали без видимого смущения, на ходу, как семечки на базаре. Но кто-то совсем осмелел.

— Что так помногу берете, — снова тихо возмутился Уткин.

Офицеры забеспокоились.

— Пробуйте, пробуйте, — повторила разрешение женщина. — Берите, берите.

И снова брали. Поглядывали на самых решительных.

— А что, раз разрешили! — сказал Хватов.

Зачем их водили на эту фабрику? Разве они не знали, что конфеты не росли на деревьях? Или потому повели, что были уверены: это-то понравится им? И не ошиблись. Запомнились простоволосые девушки в белых халатах, разглядывавшие их сначала с любопытством, весело и уважительно, потом понимающе и снисходительно.