«В распоряжении Европы окажется необходимый минимум мобильных средств, необходимый для того, чтобы оживить ее надежды, обновить ее экономическую организацию и дать возможность ее внутреннему богатству снова начать функционировать во благо ее тружеников.»

1.4. Отношение Центральной Европы и России.      [ 7.4. книги 1 ]

Кейнс отмечает, что в этой книге очень мало внимания уделил России, но в обсуждении вопроса о способах восстановления экономической жизни Европы необходимо иметь в виду некоторые стороны русской проблемы, которые имеют принципиальную важность.

«С военной точки зрения возможность конечного соединения сил России и Германии вызывает серьезные опасения. Однако такое соединение имеет гораздо большую вероятность в случае, если реакционные движения возьмут верх в обеих странах, между тем как действительное единство целей между Лениным и нынешним германским правительством, представляющем по преимуществу средние классы страны, видится немыслимым. С другой стороны, те же самые люди … еще более трепещут перед успехами большевизма. Им приходится признать, что единственными силами для борьбы с большевизмом внутри России являются контрреволюционеры, а вне ее – восстановление порядка и власти в Германии. ». [1, c. 62]

«Германское правительство [, осуществившее безоговорочную капитуляции Германии,] 30 октября 1919 заявило, что оно продолжает держаться политики невмешательства во внутренние дела России «не только принципиально, но также потому, что эта политика оправдывается практическими соображениями. Будем надеяться, что в конце концов Англия и Франция также примкнут к этой точке зрения, если не по принципу, то по крайней мере на основании практических соображений.» [1, c. 63]

«До войны Западная и Центральная Европа получала из России значительную часть необходимого ей зернового хлеба. После 1914 года потеря русского импорта была возмещена отчасти потреблением запасов, отчасти обильными урожаями Северной Америки, доставленными в Европу благодаря твердым ценам Гувера, но главным образом экономией потребления и недоеданием. После 1920 года потребность в запасах России будет даже значительней, нежели до войны; ведь твердые цены в Америке будут отменены, нормальный рост населения с 1914 потребует почти всего внутреннего производства, а почва Европы еще не восстановит своей прежней производительности. Если торговые отношения с Россией не возобновятся, то пшеница в 1920/21 годах (если не будет исключительного урожая) станет редким и очень дорогим товаром. Таким образом, блокада России, недавно провозглашенная союзниками, представляет неразумную и близорукую меру; мы блокируем не столько Россию, сколько самих себя.»

«Не видно иной возможности восстановить производительность [российского сельского хозяйства] в течении мыслимого периода времени, как посредством германской предприимчивости и организации… Германия обладает опытом, побудительными мотивами и в большом количестве материалами для того, чтобы снабдить русского крестьянина благами, которых он лишен в течение последних пяти лет, чтобы реорганизовать систему транспорта.» [1, c. 64]

«Этот процесс абсолютно не зависит от форм правления в России. … Независимо от того, явится ли форма коммунизма, воплощенная советским правительством, на долгое время соответствующей темпераменту русского народа, такие факты, как оживление торговли, удобств жизни и обычных стимулов к экономической деятельности, едва ли будут благоприятствовать крайним выражениям тех доктрин насилия и тирании, которые представляют результат войны и отчаяния.»

«Если мы даже в мелочах станем сопротивляться всем средствам, с помощью которых Германия и Россия могли бы восстановить свое материальное благополучие только потому, что мы чувствуем национальную, расовую или политическую ненависть к их населению или правительству, мы должны также быть готовы принять все последствия подобных чувств… Если мы не позволим Германии обмениваться продуктами с Россией, и таким образом питаться, ей неизбежно придется конкурировать с нами, домогаясь продуктов Америки.» [1, c. 65]

«Банкротство и упадок Европы, если мы позволим им развиваться, будут отражаться на каждом из нас в течение долгого ряда лет… У нас еще будет время, чтобы пересмотреть лежащие перед нами пути и взглянуть на мир другими глазами… Нам дан лишь один способ влиять на эти скрытые течения; этот способ заключается в использовании тех сил просвещения и воображения, которые изменяют мнение людей. Провозглашение истины, разоблачение иллюзий, уничтожение ненависти, расширение и просвещение человеческих чувств и умов – таковы наши средства.»

[Фрагменты 1 и 7 глав книги 2 «Пересмотр Мирного договора» (Кейнс, 1921)]

[Прошло 2 года после окончания войны. Несбалансированность и ошибочность финансовых и валютных политик европейских стран только усугубила расстройство денежного обращения. Государственные деятели с упорством, достойным лучшего применения, пытались реализовать ложную кредитно-финансовую политику.

Кейнс отчасти мог даже испытывать внутреннее удовлетворение, так как его предупреждения в значительной мере были услышаны. Но большие политики не любят признаваться в своих ошибках, и по этому задним умом они любят похваляться своей «двойной» мудростью, мол мы и тогда считали этак, а не так, как декларировали, но общественное мнение было против, а идти против общественного мнения себе дороже. Но действовали то мы значительно осторожней и мудрее, чем заявляли в декларациях.]

2.1. Общественное мнение                   [ Глава 1 книги 2 ]

«Политики в своей деятельности вынуждены говорить немало глупостей, однако они претворяют их в действия лишь насколько, насколько считают это допустимым, в надежде, что глупости в поступках как следствие глупостей в словах скоро изобличат сами себя и заставят публику образумиться и стать умнее. Это воспитательная сила Монтессори в применении к особому ребенку – обществу. Кто станет перечить этому ребенку, тому скоро придется уступить место иным наставникам. Поэтому вы должны хвалить прелесть пламени, к которому ребенок тянется рукой… Поощряйте его капризы, но, как мудрый и гуманный страж общества, в то же время зорко наблюдайте момент, когда надо предупредить его, не останавливая: ребенок обожжется и впредь станет умнее…

Ллойд Джордж взвалил на себя ответственность за [Версальский] мирный договор. “Этот договор неразумен, отчасти невыполним, наконец опасен для жизни Европы. В свое оправдание Ллойд Джонс может сказать, что и то, и другое, и третье ему прекрасно известно, но что руководитель демократии вынужден считаться с тем значением, какое имеют в жизни страсти и невежество широких кругов публики. Он может сказать кроме того, что Версальский мир был для своего времени наилучшим компромиссом между требованиями этих кругов и стремлениями главных действующих лиц, вытекающими из их характера. То же касается жизни Европы, то он, Ллойд Джордж, целых два года напрягал свою энергию и ловкость, чтобы избежать или смягчить опасность кризиса…

Отчасти эти оправдания справедливы. Закулисная история мирной конференции, рассказанная ее участниками, французами и американцами, рисует Ллойда Джорджа даже в благоприятном свете: он борется против чрезмерных требований договора, напрягая все усилия, рискуя своим личным положением. В общеизвестной истории двух следующих за подписанием лет Ллойд Джордж представляется как защитник Европы от всех тех опасных следствий им же созданного договора, какие только он был в силах отвратить; он действует с несравненной ловкостью, охраняя если не благоденствие, то по крайней мере спокойствие Европы и хотя редко говорит правду, однако часто руководствуется ею в поступках. И потому он может утверждать, что хотя и окольными путями, но в пределах возможного он все же был настоящим слугой общества.» [1, c. 67]

В отличие от государственных политиков «частные люди могут позволить себе говорить и писать свободно. Вот почему я считаю, что не совершил ошибки, в моей книге «Экономические последствия Версальского договора» делал выводы на основании буквального истолкования этого договора, не совершаю ее и теперь, исследуя результаты его применения. Я доказывал, что многие из его условий невыполнимы; но я не согласен с моими критиками, что именно поэтому договор будто бы безвреден.» [1, c. 68]