13-й номер, 3 мая, после полудня (и обезболивающего)

Утром оказалось, что уже опять не утро, а два часа дня, и в номере я одна. А еще – что над глазом у меня теперь синяк. Довольно аккуратный, зато большой и фиолетовый. Цвета первых весенних грозовых туч, которые так любил то ли Фет, то ли Тютчев.

Я сделала селфи с фингалом, отправила его сестре Антонине и сопроводила вопросом: «Гроза в начале мая – это Тютчев или Фет?» Когда сообщение уже уходило, я поняла, что посылаю всю эту красоту не Антонине, а Антону, своему уже бывшему бойфренду. Который, между прочим, ничего так и не ответил на мое уведомление о разрыве. На этот раз Антон среагировал мгновенно. «Тютчев», – написал он. Потом долго что-то набирал, судя по бегающим точкам. Наверное, решил все же объясниться – или хотя бы спросить, откуда синяк и не бьет ли меня новый мужчина. Наконец, пришел такой вот текст: «Кстати, Тютчев и Фет родились в один день с разницей в семнадцать лет. А отца Фета (фамилия которого, к слову, была Шеншин) звали Афанасий Неофитович. Меня это поразило когда-то. Как и то, что, если вчитаться, лирика у них совсем разная…» Не успела я опомниться, как Антон в качестве ответа на мое сообщение «Встретила другого. Извини» прислал грустный смайл. А потом написал еще: «Лечи глазик».

Люди, которые наивно думают, что умеют мирно расставаться! Это вы еще не знаете Жозефину Козлюк и Антона Полякова, абсолютных мировых чемпионов в дисциплине «быстрое прощание».

Вошел Боря – я уже начала беспокоиться, куда это он делся.

– Доброе утро, – улыбнулся он и сел на кровать. – Я не стал тебя будить. Как ты?

– Выгляжу как лицо домашнего насилия, а чувствую себя неплохо. Хорошее обезболивающее твоя Кузнецова мне прислала.

– После вчерашнего она уже не моя Кузнецова, а наша. Покорена тобой и твоей стойкостью.

– А я – стойкостью их стеклянной двери. Жозефина била-била, не разбила.

Боря притянул меня к себе, чуть тронул губами мой больной глаз и так же нежно поцеловал здоровый:

– Там о тебе все спрашивают внизу. И Ольга, и Васька. И даже Афанасий.

– Неофитович? – уточнила я.

– Скорее всего, – ответил Боря. – А ты что делаешь? Давно проснулась?

– Да только что. Переписываюсь с Антоном.

– А, понятно, – помедлив, сказал Боря. И больше ничего не спросил. Только рука его, обнимающая меня, застыла на миг. Как пару недель назад, в моем офисе, когда я сначала думала, что на ресепшен ждет собака шпиц, а потом взяла Борю под локоть и решила, что ему это неприятно.

Почему-то мне важно было прояснить ту ситуацию. Так что я выпрямила спину и села так, что теперь не Боря обнимал меня, а я его. Мне было не видно его лица, и хорошо, так проще говорить:

– Помнишь, мы ходили во МХАТ недавно? Ты заехал за мной в офис, случилась путаница со шпицами. Я не сильна в выяснении отношений, но… в общем… мне показалось, что у тебя тогда, прости за пафос, прошла ко мне любовь.

– Надежда, – почти сразу ответил Боря. – Не любовь пропала, а надежда. Сначала на ресепшен со мной как будто поговорил еврейский бог: «Жозефина Геннадьевна сказала, что Шпиц ей не нужен». А потом ты пришла. Чудесная, веселая, шутила, немного флиртовала, и явно по-дружески: «Ой, ну что ты, ты мне всегда нужен». До тех пор я надеялся, что у нас что-то получится. А после твоего «ну что ты» понял, что нет. И закрыл для себя эту тему.

Боря услышал еврейского бога и прекратил игру в одни ворота. Или (еще одна спортивная метафора) ушел со скамейки запасных. Странно, что я это раньше не поняла. Ну, я много чего не понимала до Воронежа.

– Встречный вопрос можно? – Боря явно волновался, кашлянул даже. – А что, собственно, изменилось? В смысле, почему ты вдруг вчера…

– Ох, – вздохнула я, сползла вниз и прилегла на Борино плечо. – Не вчера, в Воронеже еще. Когда ты про учителя говорил.

– Про Байрона? – удивился он.

– Угу. Ты был такой серьезный и… Трудно объяснить, не умею я. А Антон пишет мне какую-то ерунду про Фета и велит лечить глазик. Не бери в голову.

Боря посмотрел на меня благодарно:

– Ну и хорошо. Можно я буду звать тебя Одноглазый Джо? Уменьшительное от Джозефины. И для закрепления успеха почитаю тебе вслух что-нибудь серьезное. Библию там или инструкцию к телевизору… А пока давай закажем завтрак в номер. Что ты хочешь?

– «Наполеона», – подмигнула я целым глазом. – Теперь-то я с ним справлюсь!

Сочи, 3 мая, целый день

После завтрака я наконец-то (впервые за три дня) увидела Сочи. Мы вышли из отеля и часа полтора бродили по старому центру, по улицам, которые мне хотел показать Боря. Чайковского, Цветной бульвар, Новоселов, Гагарина, Конституции, Воровского, Роз, Парковая, Островского, Карла Либкнехта. Я ходила, читала таблички и рассматривала палисадники, где что-то, как и обещала Ольга Кузнецова, постоянно распускалось. Особенно розы, и не только на соответствующей улице. Сочи и так полон цветов и всякой зелени, а к пальмам там можно патриотично припадать вместо берез. Но жителям, видимо, этого мало, и они догоняются палисадниками. Оккупируют всю свободную землю, на каждом ее пятачке высаживают что-нибудь красивое и любуются потом. Вот и я ходила любовалась цветами, кустами, деревьями, самодельными садиками и охраняющими их зайцами из пластиковых бутылок. Ладно, это был один заяц на улице Новоселов, но уж очень он был хорош!

Я совсем другим представляла себе Сочи – не таким спокойным, зеленым и розово-пятиэтажным. Думала, его давно вытоптали толпы курортных олегов с подкопчеными спинами, зудящими женами и мечтами уровня «протянуть на пиве до вечера и разговеться, наконец, водкой».

– Ну, этого добра тоже хватает, – сказал Боря. – Особенно в сезон. Но Сочи хорош тем, что здесь есть где затеряться.

И мы шли и терялись в палисадниковом гетто. Его потихоньку обступали новостроящиеся стеклянные и каменные великаны, но листья магнолий и пальм скрывали город от великаньего войска, огромные сосны стояли в дозоре, а заяц с улицы Новоселов держал оборону.

Боря показал мне школу на Цветном бульваре, где они учились с Кузнецовыми, а также пятиэтажку на улице Новоселов, в которой жили Ольга и Вадим, и, наконец, дом своей тети. Он стоял прямо за школой. У подъезда – куст жасмина, пара розовых кустов и самодельная ржавенькая арка, увитая, естественно, цветами. По тротуару задумчиво бродил небритый дедок в телогрейке, подметал его большим пальмовым листом. Два темноволосых и крайне загорелых мальчика играли у ограды. Старший держал младшего за руки, тот пытался вырваться и нудел: «Отпусти-и-и!», а захватчик в тон ему пел: «И забу-удь!» Боря блеснул очами, большой мальчик тут же отпустил (и забыл) маленького.

Мы остановились у подъезда.

– Я здесь год не был, – сказал Боря. – Не заходил в квартиру.

– Вот сейчас и зайдешь, – решила я и немного его подтолкнула.

Боря, пригнувшись, прошел под аркой, я за ним. Мы поднялись на последний этаж, встали у коричневой двери с номером пятнадцать. Я почему-то думала, что он позвонит сейчас в старомодный синий звонок – забыла, что звонить уже некому. Боря достал из джинсов ключи, открыл, пропустил меня вперед.

На полке в прихожей стояла фотография веселого черноглазого ребенка, которого я сразу узнала.

– Ну да, – подтвердил Боря, проследив за моим взглядом. – В детстве я был кудряв.

В большой комнате Борино кудрявое детство было представлено шире. Я насчитала семь его фотографий – и в школьной форме, официальные, и летние, любительские. На одной он был изображен рядом с красивой строгой женщиной в льняном брючном костюме и белых туфлях на квадратном каблуке.

– Это тетя? – спросила я.

– Нет, ты что, это мама. Тетя нас сфотографировала у Морвокзала.

– А ее фотографии есть?

– Да, в альбоме где-то. А, и вот здесь, за стеклом.

Я осторожно отодвинула дребезжащее стекло старого буфета – так чтобы не упали выстроенные в ряд цветные фигурки дельфинчиков, – и достала снимок.