Шарль Бодлер описал приют безумных, который становится пугающим с наступлением ночи из-за раздающихся внутри криков. В домах престарелых души впадают в тревожность по утрам.

В комнате никого не было, я вставила фильтр в кофемашину, налила воды. Он сел. Я уверенной рукой разлила кофе по кружкам с выщербленными краями.

– Сахар?

– Спасибо, нет.

Я положила себе две ложки и села напротив. Он бросил взгляд на постеры и старый календарь 2007 года, для которого пожарные снимались «ню» в благотворительных целях.

– Можете сказать, что лежит на прикроватном столике моей бабушки? Назовете по памяти все, что находится на нем и внутри?

Я закрываю глаза и начинаю:

– Фотографии Люсьена, Розы, Джанет Гейнор, графин с водой, шоколадки, которые она не ест, гортензии в хрустальной вазе.

– Кто такая Джанет Гейнор?

Я все еще сижу с закрытыми глазами, но чувствую, как его взгляд проникает сквозь мои веки. Так бывает, когда яркое солнце светит в лицо.

– Актриса, первая обладательница премии «Оскар», получила награду в 1929 году.

– А в ящике… знаете, что в ящике?

– Свернутые в трубочку листы бумаги, закрепленные резинкой для волос, наперсток, снимок Волчицы, белое перо, бумажные носовые платочки и сорокапятка[7] Жоржа Брассенса[8] «Башмаки Элен».

– Запишете для меня все, что знаете о ней?

Я открыла глаза, встретилась взглядом с бесконечной синью его очей и покраснела.

– Загадайте желание.

– Зачем?

– У вас на щеке ресничка.

Я провела ладонью по левой щеке, и ресница упала на стол.

В этот момент вошла запыхавшаяся мадам Ле Камю, посмотрела на нас невидящим взглядом, ринулась к кофемашине и принялась пить мелкими глотками, приговаривая:

– Снова. Семья внизу. Хочет объяснений, а у меня их нет. Снова-здорово.

Я спрашиваю:

– Опять кому-то позвонили?

Мадам Ле Камю делает глубокий вдох, шумно выдыхает и говорит, словно бы себе самой:

– Да. Вчера вечером. В 23:00! Сказали: «Мсье Жерар скончался от легочной эмболии».

Призрак поднимает брови и молча допивает кофе. Я объясняю, что некто неизвестный звонит родственникам «забытых по воскресеньям» и сообщает о смерти близкого человека. Призрак изумляется еще сильнее, я пожимаю плечами.

Уходя, он смотрит на меня, как на волшебницу, посадившую его бабушку в ящик фокусника, и я остаюсь наедине с начальницей, разглядывающей мускулистый торс пожарного на январском листе старого календаря.

С прошлого Рождества мадам Ле Камю напоминает бегунью на финише. Она страшно недовольна, что вечно ничего не успевает, курсирует между комнатами и дирекцией, то и дело закатывая глаза, словно пытается найти ответы на важнейшие вопросы на бледных потолках с трубками дневного света. Все началось 25 декабря прошлого года. Трем семьям сообщили о смерти старейших постояльцев «Гортензий», а когда родные явились 26-го, чтобы организовать похороны, живые, как никогда, старейшины улыбались, осчастливленные неожиданным посещением.

Эта история повторяется пятый раз, администрация ведет расследование, пытаясь найти автора злосчастных звонков – так написано в объявлениях, расклеенных в процедурной, комнате отдыха и гардеробе.

Звонят каждый раз из комнаты № 29, где обитает мсье Поль. Уже три года он почти все время спит, и врачи категоричны: он никак не мог совершить эти… деликты. Никто не заметил ничего необычного, никто не просачивался к старику, чтобы втихаря набрать номер. У всех «оповещенных» семей было нечто общее: они не навещали своих родственников. Выглядело все так, словно кто-то подсчитывал число посещений на одного резидента и звонил, чтобы вызвать гостей в комнаты без цветов.

И вот подозреваются все, и получается какая-то Агата Кристи, только без трупа. Забавно было бы прочесть ее роман о «Гортензиях», где мисс Марпл расследует, почему никто не умер…

Что бы она сказала обо мне? Что за мои «библиотеки» со всеми историями приходится платить дорогую цену? Что я слишком молода, чтобы заботиться о таких старых людях?

Люсьен в саду, прилегающем к дому, нюхает пышную красную розу. Это его любимый запах – напоминание о матери.

Каждое утро Эмма протирает лицо розовой водой собственного приготовления. Осенью она собирает лепестки, весь год вымачивает их в белой эмалированной миске, наливает душистый лосьон в бутылочку, чтобы вновь и вновь пополнять ее.

Иногда Люсьен окунает ладони и предплечья в вязкую жидкость, и обрывки лепестков цепляются за волоски, как осколки звезд. Отец сразу замечал, что он «надушился», – от слепого ничего не скроешь. Даже ложь имеет запах. Отец говорил: «Душатся только девушки, но никак не мужчины…»

Ему не хватало матери.

Люсьен открывает глаза, смотрит на красные, как кровь, лепестки. Интересно, это цвет делает аромат цветка таким изумительным? Кровь его матери пахла розами?

У него и правда ее глаза? Глаза уходящего? Люсьен считает, что мать оставила их с отцом, потому что жизнь с незрячим – это не жизнь, что однажды у человека неизбежно возникает желание оказаться рядом с тем, кто смотрит на тебя и видит тебя.

У нас в «Гортензиях» три штатных врача (плюс те, кто работает временно, выходя на замену), два кинезитерапевта, один дежурный доктор, две кухарки, двенадцать сиделок, пять медсестер и заведующая медицинским отделением. Вороном[9], само собой, может оказаться человек извне: кюре, водитель или санитар «Скорой помощи», пожарный, парикмахерша, гробовщик или один из волонтеров. Сын или дочь кого-то из постояльцев – большинство всю жизнь провели в Милли, где все друг друга знают. Даже одна из медсестер, которые сами не водят стариков в сортир, а вызывают звонком нас – как домашнюю прислугу. У них обязанности по большей части медицинские, но я предпочитаю мою работу, потому что сиделки держат своих подопечных за руку.

Весь персонал носит униформу разных цветов, чтобы родственники сразу понимали, кто есть кто. У медсестер она розовая, у начальства – белая, а у сиделок – зеленая, «цвета помойки».

Я обожаю двух моих коллег Жо и Марию. Мы – команда. Мадам Ле Камю называет нас Тремя Мушкетершами, а мадемуазель Моро из комнаты № 9 – Тремя Божьими Коровками, потому что руки у нас вечно в пятнышках от йода и эозина. Она говорит, если их пересчитать, можно узнать возраст каждой из нас. Жо отвечает: «Это к удаче, ведь на божьих коровок не покушается ни один хищник, даже птицы их выплевывают, из-за того что крылья горчат».

Я потеряла родителей, когда была совсем маленькой девочкой, и, наверное, стала такой горькой, что даже сама жизнь меня выплевывает.

Персонал «Гортензий» окрестил меня Цветочком, потому что я слишком чувствительная и часто дежурю задарма. В первые годы, видя, что я оплакиваю уход очередного постояльца, Жо повторяла: «Побереги слезы для своих, по ним, кроме тебя, никто рыдать не станет». А я думала, что большинство своих я давно оплакала.

Уже три дня стоит жуткая жара, и мы потеряли мадам Андре из № 11. По иронии судьбы, она имела прозвище Метеодама, потому что, встречая кого-нибудь в коридоре, с пафосом произносила: «Антициклон!» У жизни жестокое чувство юмора! Никогда бы не подумала, что ее убьет глобальное потепление.

Дети мадам Андре приехали сегодня утром. Опоздали и не успели проститься. Впрочем, они не виноваты: в какой-то момент наши старики слишком далеко уходят от нас, причем стартуют так стремительно, что угнаться за ними нет никакой возможности.

Жо не увидела этого антициклона на ладони старушки. У Жо – дар. Она предсказывает будущее по линиям на руке, и наши резиденты регулярно с ней консультируются. Жо уверяет, что старческая рука «нечитабельна» и напоминает пластинку на 33 оборота, а потому сочиняет.