Короче, как только я отдышался, побежал через трассу 204. Было адски скользко, и я, блин, чуть не грохнулся. Не знаю даже, зачем бежал – наверно, просто так. Когда перебежал через дорогу, я почувствовал, словно пропадаю. День был вообще долбанутый, зверский холод, и ни солнца, ничего, и всякий раз, как перейдешь дорогу, такое чувство, что сейчас пропадешь.

Ух, и названивал я в этот звонок, когда добрался до дома старика Спенсера. Я всерьез замерз. Уши ломило, и пальцы еле шевелились.

– Ну же, ну же, – сказал я вслух, почти, – кто-нибудь, откройте дверь.

Наконец, открыла старая миссис Спенсер. Они не держали ни горничной, ничего, и всегда сами дверь открывали. Капусты у них было не особо.

– Холден! – сказала миссис Спенсер. – Как славно тебя видеть! Входи, милый! Ты до смерти замерз?

Думаю, она была рада меня видеть. Я ей нравился. По крайней мере, я так думаю.

Ух, и быстро же я шмыгнул в этот дом.

– Как поживаете, миссис Спенсер? – сказал я. – Как мистер Спенсер?

– Дай-ка мне куртку, милый, – сказала она. Она не слышала, что я спросил, как там мистер Спенсер. Она была глуховата.

Она повесила мою куртку в шкаф в прихожей, и я как бы зачесал волосы назад ладонью. Я частенько ношу короткий ежик и причесываться особо не нужно.

– Как ваши дела, миссис Спенсер? – переспросил я, только погромче, чтобы она услышала.

– У меня все прекрасно, Холден, – она закрыла дверцу шкафа. – А у тебя?

По тому, как она это спросила, я сразу понял, что старик Спенсер рассказал ей, что меня вытурили.

– Прекрасно, – сказал я. – Как мистер Спенсер? Справился с гриппом?

– Справился! Холден, он ведет себя как полный… Не знаю, кто… Он у себя, милый. Иди прямо к нему.

У них у каждого была своя комната и все такое. Им обоим было под семьдесят, если не больше. Но они балдели от разных вещей – слегка через жопу, конечно. Знаю, плохо так говорить, но я ничего плохого сказать не хотел. Я просто хотел сказать, что довольно много думал о старике Спенсере, а если думаешь о нем слишком много, начинаешь недоумевать, за каким хреном он еще живет. То есть, он весь сгорбился, без страха не взглянешь, и всякий раз, как в классе он уронит мелок у доски, кому-нибудь с первого ряда всегда приходится вставать, подбирать и подавать ему. По-моему, это ужасно. Но, если думаешь о нем в меру, а не слишком много, получается, что он не так уж плохо поживает. К примеру, как-то в воскресенье, когда несколько ребят и я пришли к нему на горячий шоколад, он показывал нам это старое потрепанное одеяло навахо, которое они с миссис Спенсер купили у одного индейца в Йеллоустонском парке. Было видно, что старик Спенсер вовсю балдел оттого, что купил его. Вот, что я хочу сказать. Посмотришь на кого-то, старого, как черт, вроде старика Спенсера, а он вовсю балдеет оттого, что купил одеяло.

Дверь была открыта, но я все равно как бы постучался, просто из вежливости и все такое. Я видел, где он сидит. Он сидел в большом кожаном кресле, весь завернутый в это одеяло, о котором я рассказал. Когда я постучался, он взглянул в мою сторону.

– Кто там? – заорал он. – Колфилд? Входи, парень.

Он всегда орал вне класса. Иногда это действовало на нервы.

Едва войдя, я уже как бы пожалел. Он читал “Атлантик-мансли”, и повсюду валялись таблетки и лекарства, и пахло каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще не схожу с ума по больным. Но еще больше тоску нагоняло то, что старик Спенсер был в этом унылом, рваном старом халате, в котором он наверно родился или вроде того. Я вообще не большой любитель смотреть на старперов в пижамах и халатах. Вечно у них открыта костлявая стариковская грудь. И ноги. У стариков ноги, на пляжах и вообще, всегда такие белые и безволосые.

– Здравствуйте, сэр, – сказал я. – Я получил вашу записку. Большое спасибо.

Он написал мне эту записку, в которой просил заглянуть и попрощаться до начала каникул, поскольку назад я не собирался.

– Вам не стоило беспокоиться. Я бы все равно заглянул попрощаться.

– Сядь-ка туда, парень, – сказал старик Спенсер. Он имел в виду кровать.

Я сел.

– Как ваш грипп, сэр?

– Паря, будь мне чуть получше, пришлось бы послать за врачом, – сказал старик Спенсер. И его прорвало. Он стал хихикать, как ненормальный. Затем, наконец, распрямился и сказал: – Почему ты не на футболе со всеми? Я думал, сегодня большая игра.

– Это да. Я был. Только я ездил в Нью-Йорк с фехтовальной командой, – сказал я. Ух, и кроватка – камень.

Он посерьезнел, как черт. Я знал, сейчас начнется.

– Значит, ты нас покидаешь, а? – сказал он.

– Да, сэр. Похоже на то.

Он принялся кивать. Я в жизни никого не видел, кто бы столько кивал, как старик Спенсер. Никогда не знаешь, то ли он кивает потому, что думает о чем-то и все такое, то ли потому, что он такой старикашка, который жопу от локтя не отличит.

– Что тебе, парень, сказал доктор Термер? Я так понимаю, у вас с ним был небольшой разговорчик.

– Да, сэр, был. Правда. Я провел у него в кабинете часа два, наверно.

– Что он сказал тебе?

– О… ну, о том, что жизнь – это игра и все такое. И что нужно играть по правилам. Он хорошо так говорил. То есть, не то, чтобы толкал речь. Он просто говорил о том, что жизнь – игра и все такое. Ну, знаете.

– Жизнь – это игра, парень. Жизнь – это игра, в которую играют по правилам.

– Да, сэр. Я это знаю. Знаю.

Охренеть, игра. Тоже мне, игра. Если ты на стороне, где одни мастаки, тогда согласен, это игра – готов признать. Но если ты на другой стороне, где ни одного мастака, какая тогда игра? Никакая. Нет игры.

– А доктор Термер не написал еще твоим родителям? – спросил меня старик Спенсер.

– Он сказал, что напишет им в понедельник.

– А сам ты уже связался с ними?

– Нет, сэр, я с ними не связывался, потому что наверно увижу их в среду вечером, когда приеду домой.

– И как, по-твоему, они воспримут эту новость?

– Ну… они будут всерьез негодовать, – сказал я. – Правда. Это уже где-то четвертая школа, куда я хожу.

Я покачал головой. Я частенько качаю головой.

– Ух! – сказал я.

И «Ух!» говорю частенько. Отчасти потому, что у меня фиговый словарный запас, отчасти потому, что иногда веду себя моложе своих лет. Мне тогда было шестнадцать, а теперь – семнадцать, а я иногда веду себя, словно тринадцатилетний. Смех, да и только, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма[2], и седые волосы. Правда. Половина головы у меня – правая половина – вся в миллионах седых волосков. Это у меня с самого детства. И при этом я иногда веду себя как какой-нибудь двенадцатилетка. Все так говорят, особенно отец. И отчасти это так, но не всегда. Люди вечно уверены иногда, что это всегда. Мне начхать, только тоска иногда берет, когда мне говорят вести себя по возрасту. Иногда я веду себя гораздо старше своих лет – правда, – но этого люди никогда не замечают. Люди никогда ничего не замечают.

Старик Спенсер снова принялся кивать. А кроме того, ковыряться в носу. Он делал вид, что просто чешет нос, а сам засунул весь свой заскорузлый палец. Наверно думал, ничего такого, раз в комнате никого, кроме меня. Мне все равно, только довольно противно смотреть, как кто-то ковыряется в носу.

Затем он сказал:

– Я имел честь познакомиться с твоими матушкой и папой, когда они беседовали с доктором Термером несколько недель назад. Прелестные люди.

– Да, согласен. Они очень хорошие.

Прелестные. Вот уж словечко, которое я ненавижу. Такая пошлятина. Как услышу, блевать тянет.

Затем внезапно старик Спенсер принял такой вид, словно сейчас скажет мне что-то очень хорошее, что-то острое как гвоздь. Он сел еще прямее у себя на стуле и как бы размялся. Но это была ложная тревога. Все, что он сделал, это взял с колен “Атлантик-мансли” и попытался бросить на кровать, рядом со мной. Не добросил. Не хватило каких-нибудь двух дюймов, но он все равно не добросил. Я встал, поднял журнал и положил на кровать. Мне вдруг захотелось свалить к чертям из комнаты. Я почувствовал, что назревает зверская лекция. Я не так уж возражал против этого, но не хотелось слушать лекцию и при этом нюхать капли от насморка и смотреть на старика Спенсера в пижаме и халате. Совсем не хотелось.