С тех пор времена изменились. Державу развалили, может, даже при помощи женщин.

На ум Никите пришла история с Горбачевым. Повесили бы Мишку, рассуждал прапорщик, а заодно и Райку, гляди, сохранился бы Советский Союз. В армии ходили слухи, что Горбачева как врага разоблачат, как в свое время разоблачили Берию, и расстреляют. Но пока что казнить Гобачева нельзя (тоже плетутся такие разговоры), иначе деньги партии никогда не вернутся в Россию. Кто знал их тайну (того же Кручину), того в окно выбросили, и теперь только один человек знает, в каких банках спрятаны эти деньги.

Привычным порядком год за годом Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце своими пятнами напоминает голову Горбачева. О Горбачеве пошумела молва, и слухи растаяли. Так вспоминают градобойную тучу над полем. Тучу потрясло громом, и она осыпалась градом, нанося людям урон. На Мишку все еще сыпятся проклятия. А ведь горбачевскую градобойную тучу творили чиновники. Многие так и остались блаженствовать, по-прежнему воруют народную собственность.

Мишка, как ни в чем не бывало, гастролирует по разным странам, дома рекламирует пиццу, что-то сочиняет и, как нобелевский лауреат, читает лекции. С него как с гуся вода.

У Никиты под влиянием офицерских анекдотов сложилось мнение, что к власти нельзя допускать женщин, пусть даже они будут семи пядей во лбу — развалят страну. Кто-то из штабных полковников просвещал прапорщика: это не восемнадцатый век, и правительницы фаворитами не обзаводятся, потому что они любовницы далеко не бедных мужчин: сами любовники ставят их на министерские посты.

«Юля в двадцать лет уже столько узнала, что диву даешься. А что с ней будет в тридцать?» — Так размышлял Никита, сознавая, что он всего лишь армейский прапорщик. Прапорщики будут размышлять — армия развалится.

В Центральной России уже хозяйничала осень. Распрощался с летом и Воронеж.

Словно по команде, дружно пожелтели тополя. Дон, огибающий город, потемнел. Солнце так и не показалось. С самого утра стал накрапывать дождь, и Никита уже пожалел, что не захватил с собой плащ-накидку. Вдруг Тамара предложит забрать Клавочку из детского садика?

Сегодня не операционный день. Медсестра приемного покоя позвонила Тамаре:

— Ваш прапорщик, Тамара Георгиевна, стоит под деревом, вас дожидается. Пригласить его? Я — мигом.

Через минуту Никита был в приемном покое.

— Вы не продрогли? — поинтересовалась медсестра. — Летняя куртка уже не греет. Хотите чаю?

Гость еще не успел притронуться к чашке, а Тамара уже стояла на пороге приемного покоя, смущенно улыбалась.

— Никита…

Она не ожидала видеть его в городе. Позавчера он звонил чуть ли не с передовой, сокрушался: работы много, к утру не управиться. Примерно так, совсем недавно, и муж сокрушался. На языке саперов это означало, что на дороге или в населенном пункте саперы снимают мины, где колонной будет проходить боевая техника.

— Как ты здесь оказался? Ты же на передовой?

— Передовая теперь везде. Даже часто завтракаем в окружении растяжек.

— Я поняла. Сегодня ты еще не завтракал. Столовая Военторга только что открылась. Поэтому, пока нет срочной работы, давай позавтракаем в ординаторской.

Она принесла Никите синий байковый халат и больничные тапочки, какие выдают больным и раненым, провела по коридору на второй этаж. В ординаторской медсестры уже приготовили далеко не больничный стол: зажарка с молодым картофелем, салат из помидоров и перцев и, самое удивительное, — хлеб, выпеченный на капустном листе.

Хлеб был еще теплый, своим запахом напоминал родную хату. И Никите чудилось, что сейчас войдет мама и поставит перед гостями глубокую миску наваристой ухи из толстолобика или налима.

Здесь вместо ухи была домашняя колбаса, разогретая в электродуховке — все равно никакого сравнения с военторговской.

Завтракали вчетвером. Сразу же после чая девушки унесли посуду, Никиту с Тамарой оставили одних. Поговорили о том о сем и, конечно же, о Клавочке. Девочка не забывает своего крестного, ждет с фронта, а он, оказывается, в эти дни уже несколько раз проезжал мимо детского сада, где на пятидневке была дочка командира.

— Ты знаешь, какие вопросы она мне задает? Кто убил нашего папу и где искать убийцу? Детсадовская детвора рано взрослеет — это же дети офицеров и прапорщиков, они прислушиваются, о чем по вечерам, вернувшись с работы, говорят родители… И я, хоть и прошло уже полгода, как похоронила Мишу, продолжаю себя спрашивать, разыщут ли убийцу? Он не за океаном — на Кавказе, на Русской земле… Позавчера ваш капитан, вы его называете капитаном «Два нуля», приводил молодую женщину на обследование, у нее выбито два ребра. Ей удалось вырваться из чеченского плена. По говору она украинка, но не слобожанская…

Никита насторожился. Он ждал, что Тамара скажет и такое, чего ей, потерявшей мужа от бандитской пули, знать не нужно: в Чечне эта женщина не случайно, по всей вероятности, она снайпер.

— Но почему-то тело у нее — крепкое, тренированное — сплошь в кровоподтеках. Пытали.

Никита терялся в догадке: «Никак это Соломия, невеста Миколы?» Он не знал, что сказать Тамаре. Молча слушал.

По предположению капитана-контрразведчика, эта женщина имела прямое отношение к оружию: на ладонях впитавшиеся в кожу застаревшие следы ружейного масла, которых даже едкой содой не вытравить.

По словам Тамары, стоило капитану «Два нуля» взглянуть на ладонь этой женщины, как он сразу же заметил, что это не рука домохозяйки, умеющей только стряпать, — это рука опытного вояки, и сам собой напрашивался вопрос: как много эта женщина нанесла вреда? Об этом ее, конечно, еще спросят. Но когда она убедится, что ее не допрашивают, а с ней по-дружески беседуют, ее признания могут оказать добрую службу Российской армии.

Так размышлял капитан-контрразведчик и своих мыслей не скрывал от врача Калтаковой. Ведь он тоже имел в виду тот роковой выстрел, оборвавший жизнь его однополчанина, мужа Тамары.

За столом Никита спросил:

— Здоровье этой украинки в ближайшее время позволит ей пообщаться с ее друзьями?

— У нее здесь друзья? — удивилась Тамара.

— Краем уха слышал, что друзья, по всей вероятности, есть.

Он не стал строить предположение, называть имена друзей, но она догадалась, что прапорщик Перевышко в Воронеже объявился не случайно и в больницу наведался тоже не случайно. Она не могла даже предположить, что с этой женщиной знаком брат Никиты — Микола.

И Тамара по простоте душевной выдала врачебную тайну.

— Ваша украиночка беременна.

— Отец известен?

— Ясность может внести только она.

— Ее спрашивали?

— Нет. Но рентген показал, что аборт делать уже поздно. Ее били по животу ногами. А ботинки у боевиков армейские, спецназовские. Сильный, тренированный организм выдержал удары. Плод не выбросила, значит, ребенка удастся сохранить.

Никита прикидывал в уме: четыре месяца Микола из дому не отлучался. Так, по крайней мере, говорила мать. Дни разлук с сыновьями матери считать умеют, но не знают, где сыновья проводят время.

Когда рота отправилась на обед, прапорщик заглянул на квартиру — три комнаты блочной пятиэтажки занимали три холостяка. У Никиты Перевышко комната была с застекленным балкончиком. Балкончик узкий, но длинный, можно поставить раскладушку — на случай, если заночует какой-либо гость. Обычно гостя Никита укладывал на диван, а сам довольствовался раскладушкой.

Телеграмма, посланная накануне, должна была заставить его отложить все дела и немедленно выехать в Воронеж. Ждал брата с часу на час.

Брат приехал пригородным поездом, ближе к вечеру, и сразу же отправился на квартиру. Никита уже проявлял беспокойство: начальство, у которого предстояло получить добро на встречу с Соломией, разъехалось по дачам (война была где-то далеко на юге — в предгорьях Кавказа), и в больнице закончилось время для посетителей.