Ничего другого предложить не могу, только играть ногами с бородой названого батюшки, ну а если говорить о качелях, дочка вас не посрамит. Обеими руками я вцепилась в веревки, присела, согнула ноги, носками уперлась в подставку качелей, задрала зад, тело подала вперед, выставила грудь, подняла голову, выпятила живот, и качели начали разбег. Потянула веревки назад, вновь присела, согнула ноги, уперлась в подставку, снова выставила грудь, подняла голову, напрягла ноги. Заскрипели большие железные кольца на перекладине качелей. Качели стали раскачиваться. Раскачивались все выше, все быстрее, все круче, все с большей силой, размах все больше… От туго натянутых веревок разносился ветерок, железные кольца на перекладине пугающе скрипели. Я была на седьмом небе от счастья, руки превратились в крылья, грудь покрылась перьями. Когда качели долетали до самой высокой точки, мое тело воспаряло вслед за ними, высокая приливная волна вздымалась и в душе. Она то набегала, то спадала. Волна следовала за волной, каждая несла клочья пены. Большие рыбы гнались за маленькими, маленькие преследовали креветок. И раздавался шум моря… Ах, как высоко, действительно высоко, еще выше, еще… Тело вздымалось вверх, лицо касалось порхающих вокруг любопытных ласточек, их светло-желтых брюшков. Взлетев выше всего, я самодовольно возлежала на бесподобно мягком тюфяке, сотканном из ветра и дождя, сунулась головой в листву самого большого старого абрикосового дерева и под одобрительные возгласы из толпы куснула цветущую ветку… Какой вольный полет, как приятно! Я постигла дао, стала небожительницей… Потом позволила плотине прорваться, нахлынувшей воде отступить, волна за волной, клочок пены один за другим… Большая рыба тянет маленькую, маленькая волочит креветку… Вот все с шелестом и схлынуло. Я опускалась к нижней точке, потом вдруг резко взмывала вверх, напряженно поднимая и опуская голову. Веревки беспрестанно дрожали, тело оказывалось почти параллельно земле, глазам открывался свежий желтозем и багровые росточки молодой травы. Во рту благоухали цветки абрикоса, в носу стоял густой абрикосовый аромат.

Я забавлялась на качелях, и зрители на земле, все эти сынки, внучки и правнучки, отребье и бродяги раздухарились вслед за мной. Я взлетала вверх, они восторженно гудели; я возвращалась, они бойко галдели. Гул – взлет! Гам – возвращение! Вместе с мелким дождем под одежду забирался ветер, сладкий и соленый, похожий на мокрую бычью шкуру, он наполнял мне грудь, насыщал душу. Хотя с родным отцом случилось несчастье, выданная замуж дочь – что пролитая вода. Ты, батюшка, был сам по себе, вот и дочка зажила своей жизнью. Дома у меня искренний и честный муж, способный защитить от всяких напастей, на стороне есть любовник, влиятельный и могущественный, и в то же время ласковый и игривый. Хочешь вина – пей вино, хочешь мяса – ешь мясо; хочешь плачь, хочешь смейся, хочешь беспутствуй, хочешь скандаль. Никто мне не указ, вот это счастье и есть! Это и есть счастье, которое мне дала мать, всю жизнь постившаяся и молившаяся, и то, что выпало мне в жизни. Спасибо Владыке Небесному. Спасибо государю императору и вдовствующей императрице. Спасибо начальнику Цяню. Спасибо моему наивному и чудному Сяоцзя. Спасибо начальнику Цяню за то, что он специально для меня велел смастерить это волшебство… Наверное, эти качели – настоящее сокровище, которое трудно найти на небе и невозможно сыскать на земле, снадобье от тоски, специально созданное для меня. Еще нужно поблагодарить тщательно скрытую на женской половине жену начальника Цяня, она не может рожать, уговаривала мужа взять любовницу, но он решительно отказался.

Пословица гласит: полноводный поток течет, полная луна на убыль идет, людям нравится не делать добрых дел, собаки любят бросаться за дерьмом. Когда я снискала большую известность на качелях, мой родной отец Сунь Бин встал во главе жителей Северо-Восточного Китая, которые с лопатами, мотыгами, двузубыми крюками, коромыслами, деревянными вилами, кочергами окружили домики немцев на железной дороге. Они перебили предателей-китайцев, захватили в плен трех иностранных солдат. Содрали с них одежду, привязали к большой софоре и помочились им в лицо. На построенном участке дороги выкорчевали деревянные столбики с указателями и сожгли, разобрали рельсы и бросили в реку, выкопали шпалы, растащили по дворам и покрыли ими свиные хлева. Сожгли и будки на построенном участке.

В самой высокой точке взлета качелей мой взгляд пересек стену, и я увидела весь город в домах, похожих на рыбью чешую. Мне открылась дорога перед управой, выложенная зеленоватой плиткой, многослойная черепичная крыша высоких палат, где обитал мой названый отец. Через парадную арку управы проследовал его паланкин с четырьмя носильщиками, впереди ударами гонга дорогу расчищал служитель в красной шапке и черной одежде, позади следовали две шеренги сопровождения, тоже в красных шапках и черных одеждах, с высоко поднятыми зонтами, веерами и табличками для приказов. За всей толпой и следовал собственно паланкин названого батюшки. Держась за шесты паланкина, за ним выступали двое охранников с мечами. Сзади следовали письмоводители шести отделов управы и выездные лакеи. Негромко прозвучали троекратные удары гонга, служащие управы издали устрашающий крик, носильщики перешли на быстрый семенящий шаг, почти не касаясь земли. Паланкин покачивался вверх и вниз словно лодочка на волнах.

Я пересекла взглядом город и обратила взор на северо-восток, где со стороны Циндао тянулась немецкая железная дорога – длинная змея с размозженной головой, которая кривилась и изворачивалась. Тьма-тьмущая людей разлилась в полях бледно-зеленым цветом весеннего разлива и, размахивая разноцветными флагами, роем устремилась к железной дороге. Тогда я еще не знала, что во главе этой смуты был мой отец, знала лишь, что бездумно качаюсь на качелях. Я заметила, что на железной дороге, словно живые деревья, поднимаются столбы черного дыма, и вскоре оттуда стали доноситься приглушенные звуки.

Кортеж моего названого отца приближался, он понемногу продвигался к Южным воротам города. Все громче звучали гонги, все четче слышались выкрики, флаги повисли под дождем, словно пропитанные кровью собачьи шкуры. На лицах носильщиков я заметила капли пота, до меня донеслось их тяжелое дыхание. Пешеходы по обеим сторонам улицы торжественно останавливались, склонив головы и не смея болтать и шевелиться. Не было слышно даже известных своей злобой собак семьи первого по списку цзюйжэня Лу. Видать, авторитет названого отца как чиновника весомее священной горы Тайшань, раз даже эти скоты не смеют раскрыть пасть. На сердце стало горячо, там небольшой очаг, а на нем – маленький чайник с вином. Дорогой названый батюшка, думаю о тебе всей душой! Окунуть бы тебя в это вино! И я с силой послала качели вверх. Пусть названый батюшка через занавески паланкина увидит мою прекрасную фигуру.

С качелей далеко видать, народу тьма-тьмущая – зависшая над землей черной тучей кожа земли[26]. Не разберешь, кто там мужчины, женщины, старые, малые, не поймешь, кто есть кто, но от флагов рябит в глазах. Вы что-то кричите – на самом деле не разберешь, что именно, я лишь догадываюсь, что вы обязательно должны что-то кричать. Мой родной отец – родом из певцов, исполнитель маоцян во втором поколении. Эта опера, известная как «кошачьи мелодии» – изначально неприметное народное искусство, – усилиями отца развилась и приумножилась, стала известна от Лайчжоу на севере до Цзяочжоу на юге, от Цинчжоу на западе до Дэнчжоу на востоке – во всех четырех округах и восемнадцати уездах. Когда Сунь Бин горланил, женщины заливались слезами. Он вообще любил громко кричать. А если ведешь за собой войско, как тут без криков? Вид прекрасный, все видно как на ладони. Чтобы увидеть побольше, я изо всех сил раскачивала качели. А эти болваны внизу все думают, что я для них представление устраиваю. Аж самодовольно прыгают от радости. В тот день я оделась легко, да еще от тела исходит ароматный пот – названый батюшка говорит, что мой пот напоминает аромат розовых лепестков. Знаю, все сокровища моего тела проявляются со всей очевидностью: попка назад, титьки вперед – и толпа этих не годящихся ни на что слабаков поедает тебя взглядами. Холодный ветер забирается под одежду, завихряется под мышками. Звуки ветра, дождя, распускающихся цветов персика. Намокшие от дождя бутоны тяжелы. Крики служащих, скрип железных колец, выкрики лоточников, мычание телят – все слилось в одно. Это шумный праздник, цветущее третье число третьего месяца по лунному календарю. В юго-западном углу, где старые могилы, несколько седовласых старух жгут бумажные деньги. Над кладбищем ветерок поднимает клубы дыма, которые смешиваются друг с другом, как черные деревья с белыми. Из южных ворот наконец показывается кортеж названого батюшки, все зрители под качелями поворачивают головы. «Уездный начальник прибыл!» – раздались возгласы. Кортеж названого отца сделал круг по плацу, служаки по-собачьи воодушевились, выпятили грудь и подобрали животы, вытаращив выпученные глаза. Вас, названый отец, я видела сквозь бамбуковые занавески паланкина, видела шарик и павлиньи перья на шапке, ваше квадратное багровое лицо. Борода у вас на подбородке из прямых и жестких волос, похлеще проволоки, опусти в воду, и то не поплывут. Эта ваша борода нас и связывает, как сброшенные Лунным старцем красные нити[27]. Не будь такой у вас и у моего родного отца, где бы вы нашли такую сладкую названую дочь?