– А для счастья, конечно же, не нужны ни радуги, ни горшочки с золотом, – говорил он ей.

Шона отвернулась от окна, ее глаза были затуманены слезами. В такси по дороге сюда она крепилась духом, готовя себя к любым новостям, которые утаивала мать, но здесь, окруженная детскими воспоминаниями, она, похоже, утратила всю свою решимость. Вместо того чтобы идти вниз, она стояла, оглядывая маленькую спальню под крышей. Казалось, все тут осталось почти таким же, как в детстве. Старая одежда исчезла из шкафов и ящиков, но ее любимые романы и школьные тетради по-прежнему теснились на полках. Шона открыла шкаф, и при виде драгоценной коллекции старых выпусков «Фотоплей» ее глаза загорелись. В то время как девочки ее возраста зачитывались «Джеки» и «Семнадцать», чьи страницы пестрели фотографиями Дэвида Кэссиди и Дэвида Соула, Шона тратила скудные карманные деньги на старые издания библии киноманов, предпочитая упиваться голливудскими сплетнями минувших дней. Она потянулась, вынула наугад журнал из стопки и, вглядываясь в фотографию, бессознательно скопировала всеамериканскую улыбку Грейс Келли, запечатленную на обложке выпуска 1956 года. Полистав пожелтевшие, потрепанные страницы, она снова перечитала «Нерассказанную историю» Грейс. Все было так, как ей помнилось: никаких откровений, только стандартная биографическая информация на момент выпуска и фото из «Высшего общества», в котором она снималась с Бингом Кросби.

Голливудская легенда, ставшая княгиней, всегда была кумиром Шоны. Подростком она ненавидела свою рыжую шевелюру, мечтала быть блондинкой и такой же красавицей, как Грейс. Шоне потребовались годы, чтобы принять свою внешность, несмотря на то что Дэн называл ее «прерафаэлитской дриадой» и убеждал не осветлять волосы. По иронии судьбы, после того как она вернулась к своему естественному цвету и природной бледности, понимая, что это выделяет ее среди перманентных загаров и подтяжек Лос-Анджелеса, Дэн изменил ей.

Шона поморщилась. Она решила больше не мучить себя воспоминаниями о муже. Вместо этого она мысленно сосредоточилась на своем кумире и том вечере, когда они встретились. Воспоминание запечатлелось в ее сознании – грациозное рукопожатие, очаровательная улыбка. Тем вечером было еще много всего, что навсегда врезалось ей в память. Обещание. Нежность. Мечта, которой не дано стать явью. «Ты ни на кого не похожа, Шона…»

Вот если бы Грейс была жива и у них была возможность узнать друг друга лучше, какой совет она дала бы Шоне в ее нынешней ситуации? «Улыбайтесь и делайте вид, будто вам все равно, дорогая».

Совет хороший, но невыполнимый. Особенно учитывая, что внизу ждала мать с известием, ради которого Шона проделала весь этот путь. Теперь эта перспектива внушала ей такой ужас, что хотелось убежать или спрятаться, как будто до тех пор, пока правда о состоянии папы будет оставаться несказанной, она не будет реальной и можно представлять его таким, каким он был раньше.

Готовясь спуститься вниз, Шона взяла себя в руки, снова накрасилась и после этого закрыла дверь комнаты, где хранились ее старые вещи и юношеские мечты.

В день, когда хоронили отца, погода была типично ирландской – смесь солнца и дождя. Прощальная речь патера Брендана была проникнута мягким юмором и теплом, как то и полагается на панихиде по давнему прихожанину. Церковь была битком набита его старыми друзьями и коллегами, местными знакомыми и случайными людьми, которых никто никогда не узнаёт, но они появляются на всех похоронах в приходе обычно ради последующего бесплатного чая и бутербродов.

Когда отца опускали в могилу, мать, рыдая, прильнула к Шоне, вся ее внешняя раздражительность разом исчезла. Подыскивая слова утешения, Шона чувствовала себя ребенком, вынужденным играть роль взрослого. Она была в полной растерянности и отчаянно нуждалась в том, чтобы ее сильная и бескомпромиссная мать взяла инициативу на себя, вместо того чтобы искать поддержки у нее.

У могилы Шона прочитала отрывок из любимого отцовского стихотворения «Он жаждет небесного плаща» У. Б. Йейтса. Когда она дошла до строчки «Ступай по ним легко, мои ты топчешь грезы», ее голос дрогнул – в памяти возник музыкальный голос отца, когда он читал ей это в детстве. Шона мобилизовала все свои актерские способности и молилась о том, чтобы строка прозвучала достойно. Когда в небе вспыхнула радуга, она восприняла это как подтверждение того, что отец был доволен.

Когда лимузин съехал с автострады и свернул на Норт-Ноул-драйв, мысли Шоны резко вернулись к настоящему. Ее квартира в пентхаусе находилась не в самой престижной части Беверли-Хиллз, но она купила ее на гонорар за первый голливудский фильм «Только самые смелые». Роль жены ветерана Вьетнама, страдающего параличом нижних конечностей, принесла ей номинацию на «Эмми» за лучшую женскую роль второго плана и дала толчок карьере. Возможно, поэтому квартира имела для нее сентиментальную ценность и она не захотела расстаться с ней даже после того, как они с Дэном переехали в растянувшийся вдоль побережья особняк в Малибу. Шона оправдывала это тем, что из квартиры удобнее добираться до студий, но на самом деле ей нравилось иметь убежище, в котором она могла укрыться, – то, что Вирджиния Вульф называла «своей комнатой».

Когда Шона вышла из лимузина и оказалась в вестибюле, она сразу почувствовала себя спокойнее и собраннее. Да, сейчас это был дом, и как хорошо было сюда вернуться.

– Шона, ты дома!

После сна с восемнадцатичасовым джетлагом Шона вышла на балкон, спасаясь от настойчиво мигающего индикатора автоответчика. Не успела она окинуть взглядом холмы Западного Голливуда, как к дому подъехал красный «Кадиллак» с открытым верхом, с пассажирского сиденья которого энергично махала рукой Рокси Леннон, ее самая давняя и лучшая подруга. Несколько минут спустя она взбежала по лестнице и оказалась у двери.

Рокси, чей рост в туфлях «Джимми Чу» составлял метр восемьдесят, возвышалась над Шоной, которая была босой и одета просто – в джинсы «Ливайс» и бейсбольную майку с логотипом «Нью-Йорк Янкис». Шона обходилась минимумом косметики, а подруга, как обычно, предпочла более вампирский образ: всклокоченные черные «шипы» были шедевром парикмахерского шика, толстая черная подводка подчеркивала карие глаза, а на губах, сейчас растянутых в счастливой улыбке, была алая помада. В брюках из красного тартана и потрепанной байкерской куртке, она выглядела просто сокрушительно.

– Шона!

Рокси долго и крепко обнимала подругу, а затем отступила и окинула ее внимательным взглядом. Когда-то она говорила с сильным ливерпульским акцентом, но теперь он смягчился калифорнийским выговором.

– Все так плохо, да?

Плечи Шоны поникли.

– Слава богу, ты здесь. Такое ощущение, точно я сошла с ума.

– Брось! Ты самый нормальный человек, которого я знаю.

– Уже нет. Кто это в «Кадиллаке»?

Рокси игриво подмигнула, взяла ее за руку и повела на балкон. С водительского сиденья на них поднял глаза красивый смуглый молодой человек, который выглядел вдвое моложе Рокси.

– Это Марко. Красавчик, да?

Марко дружески помахал в ответ, и Рокси послала ему воздушный поцелуй.

– Он был одной из моих моделей на Неделе моды в Милане. По-английски говорит плохо, зато разбирается в дорожных указателях, если ты понимаешь, о чем я.

Она выразительно повела бровями.

– А что случилось с тем молодым дизайнером, которого ты продвигала? По твоим словам, он тебя обожал и не мог без тебя жить?

Рокси нахмурилась.

– Джейсон Тернер? Слишком много о себе возомнил – захотел, чтобы я сделала ему новый лейбл. Я бы расстаралась, но застукала его, когда он трахал стажерку. Тогда я сказала, чтобы валил на фиг и делал лейбл на собственные деньги.

– Черт, мне жаль.

Несмотря на внешнюю браваду, чувства подруги были явно задеты. Рокси небрежно отмахнулась.