На этот раз земля била вдвое больнее.

Три стрелы иволгами просвистели в воздухе. Одну рослый мерзавец успел отбить предплечьем, двигаясь нечеловечески быстро, от второй увернулся, но третья вошла в подставленный бок и хищно задрожала, пробуя на вкус чужую кровь. Взвизгнула апсара, кидаясь к раненому и помогая ему удержаться на ногах, царевич Читра попробовал встать, но не сумел — а от ближней излучины и с другой стороны, от западного притока Златоструйки, двигались навстречу друг другу две тучи.

Одна, во главе с бдительным Кичакой, неслась по земле, плетьми горяча запаленных коней, другая же вихрем мчалась прямо по воздуху, ринувшись в лазурь на призывный крик господина, — и вскоре смертельный дождь пролился с неба на огрызающуюся землю.

Бой был недолгим.

Читрасена, Блестящий Воитель, князь крылатых гандхарвов и доверенный слуга Владыки Тридцати Трех, сполна расплатился за рану и унижение.

В кои-то веки спустишься в компании друзей и апсар во Второй мир, дабы насладиться покоем и тишиной — а тут на тебе! Что говорите? Тезка? Глупости говорите, уважаемые: какой еще тезка?! А даже если и так…

— Почему ты остался в живых?! — вопрос Грозного звоном медного горна взметнулся под самые своды зала, пробиваясь даже через глухоту гонца. — Кичака, ответь мне: почему ты жив, когда мертв твой господин?!

Гангея был не прав — он еще не знал, что сотника, оглушенного падением с коня, гандхарвы приняли за мертвого и оставили валяться среди прочих трупов. Не знал он и того, что именно Кичака доставил в Город Слона тело убитого царевича, после чего упрямо отказывался от лекарской помощи и требовал личной встречи с регентом, грозя обломком меча лекарям и слугам, пока не потерял сознание.

Грозный знал одно: малыш Читра, первенец Шантану-Миротворца и Сатьявати, погиб. Погиб глупей глупого. И бессильный гнев туманил рассудок регента, которому на днях исполнилось ровно тридцать восемь лет.

Голова Кичаки затряслась, как у немощного старца, словно шея разом устала держать на себе эту обузу, на запекшихся губах выступила сизая пена, и сотник встал в полный рост, забыв, где он и кто он.

— А ты, — сипло выдохнул Кичака, с остервенением тыча кулаком в сторону регента, — ты почему жив?! Отвечай, Грозный! Ведь ты же собирался поехать на охоту вместе со сводным братом! Будь с нами ты, разве Хастинапуру пришлось бы оплакивать своего царевича?! Где был ты, герой, ученик Рамы-с-Топором, опора державы?! В постели с этой шлюхой?! С женой своего отца и матерью твоего будущего повелителя?! Отвечай!

Кичаку шатало, сейчас он был похож скорее на юродивого калеку, чем на опытного дружинника, и гримаса бешенства комкала лицо сотника ледяными пальцами, превращая его в мокрую тряпку без смысла и выражения.

Один гнев, который превыше всего.

— Черномазая шудра оплела тебя чарами, Грозный! Я уже мертвец, поэтому мне можно говорить вслух в отличие от прочих льстецов! Дочь апсары, обращенной в рыбу? Ха! Шудра-рыбачка, дочь и внучка шудр, колдовским способом опутала сперва царя Шантану, а затем и тебя, Грозный! Где ты был, пока гандхарвы расстреливали нас?! Где?! Там, где не раз бывал твой родитель? Да и он ли один?! Там, откуда вышел маленький Читра и его брат Вичитра, который еще не знает, что остался последним?! Да?!

Люди в зале и опомниться не успели, когда Кичака грузно упал на одно колено — и в руке сотника мутным высверком блеснула сталь. Нож с хрустом вошел между ребрами, скрежетнув по кости, бешенство разом оставило сотника, сменившись вялым удивлением — вот оно, оказывается, как все просто… только холодно… холодно…

— Прощай, Грозный, — еле слышно шепнул Кичака, брызгая кровью изо рта на драгоценную инкрустацию пола. — Прощай… прости дурака… боги, за что?!

Вдовствующая царица встала с кресла и медленно спустилась по ступеням вниз. Темное лицо Сатьявати было бесстрастно, будто не ее только что оскорбляли в Зале собраний при родичах и министрах покойного мужа, и лишь под левым глазом женщины билась синяя жилка, оттягивая вниз веко.

Дурная примета. Вдвойне дурная, когда подмигиваешь покойнику.

— Уберите тело, — бросила Сатьявати и пошла прочь из зала, в облаке сандалового аромата.

Старая мартышка глядела ей вслед и тихо плакала, прижимаясь к ногам недвижного хозяина.

Брахману-советнику было холодно.

Словно предсмертное ощущение Кичаки-самоубийцы до краев заполнило душу, раз и навсегда отучив кровь согревать тело, — а дура кровь и рада! Жидкая, мутная водица в жилах, рыбья слизь… Пора уходить. Давно пора, но всегда находилось неотложное дело, мешавшее покинуть Город Слона и удалиться в леса, чтобы спокойно перейти к полному разрыву с миром. Опоздал, прозевал момент — теперь и ушел бы, да ноги не носят! Холодно, холодно…

Поверх щуплого тела были грудой навалены косматые шкуры, в том числе и три шкуры восьминогой шарабхи — зверя редкого, безобидного, обладателя роскошного черно-серебристого меха. Вокруг ложа полукругом стоял целый выводок черепах-жаровен, и сизый дымок колебался в жарком воздухе. За дверью тихо переговаривались слуги, ожидая приказаний. Не от старца хозяина — этот уже лет десять не приказывал ничего, довольствуясь малым и отказываясь от любой роскоши в пище или одежде. Приказы отдавал пятидесятилетний внук советника, жрец храма Ганеши-Слоноглава, покровителя наук, в позапрошлом году жрец похоронил отца и теперь заранее готовился к погребальным обрядам над дедом — все знали, что жизни тому осталось с гулькин нос.

Холодно…

Брахман-советник смотрел в потолок и вспоминал царей, которых он пережил: Пратипу, Шантану-Миротворца, и вот сейчас — юного Читру, так и не воссевшего на трон из священного дерева удумбара. Странно: чем более могущественной становится держава Лунной династии, тем несчастливей каждый последующий раджа! О Гангее Грозном брахман старался не думать — и не только потому, что сын Ганги отказался принять на себя титул раджи. Просто старое сердце подсказывало: если говорить о дисгармонии мира, то Грозный явится скорее самым ярким подтверждением подлости судьбы, чем опровергнет выводы советника!

По ту сторону двери сбивчиво загомонили слуги, и брахман приготовился к явлению заботливого внука. Дверь и впрямь скоро отворилась, но вместо внука в покоях объявилась странная гостья, полностью закутанная в темное покрывало — лишь глаза влажно поблескивали из-за кисейной вуали.

«Морена?» — спросил сам себя старик и усмехнулся через силу. Смерть не входит, предварительно согласовав свой приход со слугами у дверей. Она не скрывает лица под вуалью и накидкой, да и одежды Морены красные, а накидка гостьи густо-синяя с каймой по подолу… Зато взгляд, пожалуй, сходен. Знакомый взгляд.

— Я приветствую тебя, царица, — озноб мешал говорить, и голос дряхлого советника надтреснуто дребезжал. — Ты можешь раздеться: в этой жаре зябну один я…

Накидка, шурша, сползла на пол, и Сатьявати присела рядом с ложем на маленькую скамеечку для ног.

— Идя сюда, я не знала, с чего начать, — женщина поправила на старце ворох шкур, и брахман благодарно улыбнулся в ответ. — Скрыть лицо гораздо проще, чем открыть душу. Ты согласен со мной, старик?

— Это лишнее, царица. Душа не двери: если часто открывать, сквозняки продувают тебя насквозь.

— И все-таки я рискну. Я не люблю тебя, а ты не любишь меня — поэтому мы можем быть откровенны.

— Ты говоришь глупости, царица. Я далек от любви или нелюбви…

— Хорошо. Тогда скажу по-другому: ты всегда считал меня шудрой-чернавкой, загубившей твоего раджу, только от большого ума помалкивал, в отличие от того глупца, который закололся сегодня утром. Я же видела это и тоже молчала. Поэтому перейдем к делу. Говорят, и ты был молод, мудрый брахман?

— Это неправда, царица. Не верь досужим сплетням.

— Тогда сплетни и то, что в молодости некий знакомый нам обоим брахман был капаликой перехожим, бродячим шиваитом-ортодоксом? Что он бродил по земле с посохом-трезубцем, умащаясь пеплом от сожжения трупов и нося в котомке чашу-череп? Что на бдениях во славу Трехглазого этот капалика прославился знанием тайных обрядов, и свитская нежить Разрушителя плясала с ним в одном хороводе?