– Лейтенант, он просто налетел на меня и сразу начал орать, что мне еще оставалось делать?

– Ох, даже не представляю. А я сейчас что делала? – Валентина Редондо с трудом сдерживала гнев. – Обсудим в отделении.

Даже не взглянув на Сабаделя, лейтенант направилась к Лоренсо Сальвадору, начальнику криминалистов. Сержант Ривейро молча последовал за ней. По пути им встретились кинологи с двумя немецкими овчарками, собакам предстояло обследовать территорию. Если убийца оставил хоть какие-нибудь следы, вряд ли их пропустят полицейские собаки.

– Доброе утро, лейтенант Редондо, – радушно поприветствовал Лоренсо Сальвадор.

Начальник криминалистов был невысоким человеком с тщательно уложенными волосами, в которых серебрилась седина. Он производил впечатление человека, который с достоинством принимает свой возраст. В свои пятьдесят, несмотря на наметившийся животик, выглядел он очень моложаво – возможно, потому, что в любой ситуации сохранял превосходное расположение духа.

Он улыбнулся Валентине:

– Ни свет ни заря, а у вас уже страсти кипят.

– Очень смешно, Сальвадор.

– В какой-то момент я даже испугался, что этот тип сейчас снимет тапок, а в нем оружие массового поражения. – Но, увидев, что Валентине не до шуток, Сальвадор перешел к делу: – Ладно, Редондо, как тебе наша ренессансная дева?

– Кто?

– Труп на моте, лейтенант.

– А. Но почему ренессансная?

– Из-за монеты. Ты разве не про монету хотела спросить?

– Угадал.

– Вот, любуйся. – Он протянул Валентине пластиковый пакет с монетой внутри.

Монета была тонкая, тусклая и истертая, на первый взгляд выглядела так, будто ее вылепили из пластилина. Изображения и буквы от времени смазались, хотя можно было различить льва в короне на обратной стороне монеты и башню – или замок – на лицевой.

– Похоже на медь, – сказал криминалист, – с виду настоящая. И если мои подслеповатые глаза не подводят, тут указан 1563 год.

– То есть шестнадцатый век.

– Именно. Поэтому и Ренессанс.

– Ренессанс, значит? Но пока мне все талдычили про Средневековье.

– Ну да, одета она на средневековый манер, но, если не ошибаюсь, Средневековье закончилось где-то веке в пятнадцатом, нет? А потом Ренессанс, барокко и… Ладно, без понятия, что там дальше – промышленная революция? – Он пожал плечами. – В общем, на этот раз ты найдешь, чем занять своего спеца по культуре. – И с выражением полнейшей невинности Сальвадор посмотрел в сторону Сабаделя.

Проследив за его взглядом, Валентина вздохнула:

– Получается, у нас неопознанная женщина, одетая, по всеобщему мнению, как в эпоху Средневековья, но в руках у нее монета эпохи Ренессанса. Кроме того, вероятно, умерла она не здесь, а тело перенесли на моту. То есть места преступления у нас тоже нет. Потрясающе.

– Судья с секретарем прибыли, – вмешался Ривейро.

– Отлично, – ответила Валентина. – Чем быстрее увезут тело, тем лучше.

Она проследила, как паркуется судья Хорхе Талавера. Валентина очень ценила упорство судьи и его умение разобраться в самой щекотливой ситуации. Он был асом судебных протоколов и всевозможных бюрократических процедур. Характером Талавера обладал легким, нравом веселым, но с Валентиной они так и не сблизились. Валентина была перфекционисткой, помешанной на работе, а Талавера – жизнелюбом, который, несмотря на весь свой профессионализм, не принимал близко к сердцу проходившие через его руки дела. К тому же в жизни Талаверы, помимо работы, имелась и семья – жена и две дочери-подростка, которых он самозабвенно баловал и с которыми столь же самозабвенно ругался.

Талавера ценил настойчивость Валентины Редондо, ее личную вовлеченность в расследования, но вот ее перфекционизм находил чрезмерным и даже слегка нездоровым. А еще его смущал ее взгляд. Зеленый глаз Валентины смотрел тепло, а другой глаз, бездонно-черный, будто гипнотизировал. Талавере, хоть они с Валентиной и были знакомы уже несколько лет, виделось в этом разноцветном взгляде нечто смутно-враждебное.

Выйдя из машины, Талавера поприветствовал Валентину сдержанным кивком. Лейтенант смотрела, как судья с секретарем идут по проходу навстречу Кларе Мухике – Клара и судья были близкими друзьями. Валентина не присоединилась к ним, ожидая, когда сможет побеседовать с судьей. Необходимо уведомить все полицейские участки и управления и выяснить, не заявлял ли кто-нибудь об исчезновении этой загадочной женщины с моты, не числится ли она где-то в списках пропавших.

В ход ее размышлений ворвался голос сержанта Ривейро:

– Тебя что-то беспокоит, Редондо?

Она улыбнулась:

– Кроме очевидного?

– Да, кроме. Я же вижу, ты нервничаешь.

Она кивнула.

– Помнишь, мы обсуждали методы уголовного расследования, когда я только прошла курс профайлинга в Мадриде? – спросила лейтенант.

– Ты сейчас о психологическом профиле преступника, верно?

– Именно. Так вот, меня тревожит то, что убийца явно обладает познаниями в области паталогоанатомии.

– Ты права. Он все проделал крайне аккуратно. Останься здесь хоть какие-то следы и отпечатки, он наверняка от них избавился.

– По всей видимости, да. Остается лишь надеяться, что он не так скрупулезен, не такой педант, каким себя считает, и криминалисты что-нибудь да обнаружат. Но, боюсь, это слабые надежды. И вот еще что сразу бросается в глаза: убийца хотел, чтобы мы нашли ту одну-единственную подсказку, которая у нас сейчас и есть.

– Монета?

– Монета. Что он хочет нам этим сказать? Он ведь все равно что подпись оставил, понимаешь? Догадываешься, что это значит?

– Вроде бы… Пожалуй, да, – задумчиво произнес Ривейро, пытаясь припомнить рассказы Валентины про опыт, полученный на курсе профайлинга. Такие же методики расследования применялись в английском Скотланд-Ярде и во французской Сюрте. Сержант заговорил, прикрыв глаза, словно так его память работала лучше: – Когда убийца оставляет подпись, это означает, что он методичен; он знает, что его будут искать, но не сомневается в своей безнаказанности, так? Он считает себя умнее нас… Честно говоря, Редондо, не знаю, какая психологическая хрень подтолкнула его оставить свою подпись. Он что, желает поиграть в кошки-мышки?

– Возможно. Или же он сделал это по какой-то причине, которая пока нам неясна. Но я уверена, что так он заявляет о своих намерениях.

– В каком смысле? Ты о чем?

– Он сделает это снова, Ривейро. – Лейтенант вздохнула, глядя в центр моты, где стоял судья Талавера. Потом перевела взгляд на сержанта и жестко повторила: – Он сделает это снова.

Стоял октябрь, промозглый немецкий холод пронизывал до костей. Однако Паоло Иовис решительно шел вперед. Иовис родился и вырос в итальянском Сорренто. Со смотровой площадки возле их дома, что стоял прямо над глубоким ущельем, он мог любоваться видом на Неаполитанский залив, хотя в самом Неаполе бывал в те времена нечасто.

Однако детские воспоминания о летних каникулах не сохранили привкуса Сорренто или одной из многочисленных деревушек амальфитанского побережья – прекраснейшие Амальфи и Позитано были для него всего лишь местом отдыха капризных туристов. Каникулы Паоло проводил по ту сторону Тирренского моря, всего час на пароме, и каждый июнь он, абсолютно счастливый, пересекал море и оказывался на острове Капри. Там, в окружении дедушки с бабушкой и двоюродных братьев и сестер, он наслаждался тем, что станет потом его чудесными летними воспоминаниями: темные ночи окунаются в звездную пыль, а небо такое ясное и близкое, что, кажется, его можно коснуться рукой.

Мать Паоло могла дать ему только такие каникулы – с тех пор как овдовела, ей приходилось работать горничной в двух отелях Сорренто, и летом у нее совсем не оставалось времени на сына. Ее малыш Паоло заслуживал веселое и беззаботное лето, полное игр и фантазий. Жизнь успеет позаботиться о том, чтобы омрачить его дни, – так же, как омрачила ее. Рак поджелудочной железы забрал у нее мужа, оставив ее в одиночку растить четырехлетнего сына, и теперь все, что она могла ему дать, чтобы не заразить своей меланхолией, – отправить его проводить лето на острове.