Местечко оказалось домом какого-то творчества, в котором и обитал вышеупомянутый коллектив.

Сделав доброе лицо, Савва поинтересовался на вахте, где репетирует танцевальная группа, и, не раздеваясь, хотя вахтерша что-то кричала вслед, направился туда, откуда доносилась музыка.

Он даже сразу не понял, что тут происходит. Это вообще репетиция или просто тусовка какая-то?

В большом зале вдоль стен в расслабленных позах сидели, стояли, даже лежали люди в разномастной одежде – блошиный рынок на выезде – и шумели на все лады, заглушая музыку. Он бочком протиснулся за спинами и вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что такого интересного там происходит.

Увиденное заставило его вытаращить глаза.

В середине зала находилось человек десять, которые вытворяли нечто невообразимое. По мнению остолбеневшего Бехтерева, это и танцем назвать нельзя. Выкрутасы – вот слово, подходившее к действу больше всего.

Танцевали парами, но почему-то на полусогнутых. И если руки двигались более-менее узнаваемо, то ноги выкаблучивались по полной. Они вообще жили своей жизнью, причем в бешеном ритме.

С трудом сфокусировав взгляд, Савва попытался отыскать среди зрителей Дину. И тут она материализовалась на танцполе, вынырнув из-за чьей-то спины. Нарядилась она прикольно: кофтенка да юбчонка, словно привет из шестидесятых.

Партнер – тоже убого одетый – крутанул Дину, они схватились за руки, и понеслось…

Савва не успевал следить за движениями дочери, но и оторвать глаз не мог. Эти хулиганистые, разнузданные вихляния завораживали, заводили и поднимали в его заскорузлой душе незнакомые эмоции. Ну, типа скинуть все лишнее, надвинуть на бесстыжие глаза кепчонку и рвануть вдоль по Питерской, а также по Тверской-Ямской с колокольчиком, крутясь и дрыгаясь.

Это было ново. Савва даже удивился себе.

– Классно двигается Динка! – вдруг услышал он.

– Ее взяли?

– Сразу! И где, интересно, тренировалась?

– Она с Кубани вроде.

– У них что, тоже линди-хоп есть?

– А ты думал, там все такие дремучие, как ты?

Бехтерев осторожно скосил глаза. Девчонка, сказавшая последнюю фразу, стояла рядом и завороженно следила за танцующими.

– А что такое линди – как там – хоп? – вполголоса, чтобы не привлекать лишнего внимания к своей неосведомленности, поинтересовался он.

– Танец такой, – ничуть не удивившись, объяснила девчонка. – Сейчас все от него тащатся.

Савва кивнул. Это точно. Тащатся. И он, кажется, в их числе.

Между тем Дину и ее партнера на танцполе сменила другая пара. Смеющаяся дочь теперь стояла в толпе, обсуждая что-то с крупной высокой девушкой.

«И ведь не запыхалась даже», – отметил Бехтерев и удивился, что он, оказывается, совершенно не знает своего ребенка.

От слова «вообще».

Прячась за все прибывающей публикой, Савва быстренько выбрался из зала и двинулся к выходу. Хорошо, что дочь его не видела, а то решит, что предок явился крутить ей руки и тащить в ментовку.

Правильно сделала, что сбежала! От таких папаш, как он, надо делать ноги при первой возможности.

Завтра же заберет из гимназии документы и отдаст Дине.

Каждый должен быть со своей стаей. Ему ли этого не знать…

Нырнув с головой в семейные заморочки, Савва на несколько недель выпал из жизни, но однажды вдруг осознал, что где-то в самой глубине души все это время ждал звонка от девицы Шум.

Она не позвонила.

Ну так и отлично! Окончен бал, завяли помидоры!

Однако, прислушавшись к себе, Савва понял, что все же нет, не завяли. Ну а раз так, то первый шаг навстречу должен сделать именно он. Будет уместным позвонить Яне на сороковой день. Просто узнать, в порядке ли она. Разговор на неприятные темы заводить необязательно. Выразить человеческое сочувствие, и ничего более.

Пока он собирался с духом, снова накатили неотложные дела, и сороковой день Савва благополучно пропустил.

Ну и о чем тогда говорить?

Он приказал себе высморкаться в платочек и заняться насущными проблемами.

А глупости засунуть в… самую глубину мозга.

Впрочем, время от времени Савва вспоминал серо-зеленые, изменчивые, как невская вода, глаза и задумывался, почему девица Шум не выходит у него из головы. Вернее, она-то выходит, вот только он не отпускает.

С чего бы это?

Впрочем, любовь – штука экзистенциальная, логике не поддающаяся, а потому торопиться с выводами не стоило.

Взять хотя бы Кривошеева. Его друг, выросший в местах, которые в народе принято называть «не столь отдаленными», в семье поселенца-«химика», и с детства окруженный теми, кто «откинулся с крытой», всех женщин называл одинаково – «дырками». Относился тоже соответственно.

Но однажды в поселке появилась девушка Лиза, переехавшая жить к папаше, старому ворюге. Родителя она не то чтобы сильно любила, но жалела. Мать с отцом давно развелась, жила неплохо, к тому же на берегу теплого моря, да и с Лизой они ладили. Но когда узнала, что бывший муж непутевый один загибается, отговаривать дочь не стала. Надо, значит, надо.

И тут Кривошеева настигла заслуженная кара за циничное отношение к женщинам.

Увидев Лизу, назвать ее «дыркой» он не смог. Зато выпучил глаза и проглотил язык. Так без языка и ходил до того дня, когда пришлось уезжать в армию.

Уже на вокзале увидел ее с подругой и рванулся в последнем отчаянном порыве.

– Люблю тебя. Дождись, – сумел выдавить он, глядя на девушку больными глазами.

Лиза ничего не ответила. Кивнула, и все.

С тех пор прошло пятнадцать лет, и все эти годы Серега носился со своей женой, как с хрустальной вазой. Видевшие их вместе изумлялись. Красавец мужик – косая сажень и все такое – и худенькая маленькая женщина. С виду никакая.

Однажды Серега признался Савве:

– Веришь ли, смотрю на нее и аж зажмуриться хочется. Такая красивая, слепит прямо!

Вот ведь как бывает!

Так, может, и с ним такая петрушка вышла?

Савва испугался даже, но, поковырявшись в своих чувствах, удостоверился, что до этого все же не дошло. Наверное, просто жаль девчонку. Увидеть родную бабушку с проломленной головой – зрелище не для слабонервных. Но ничего, она справилась, хоть и кажется хрупкой.

Кроме того, почти наверняка он девице Шум не нужен. Она и забыла о его существовании.

Иначе позвонила бы. Ну, просто узнать, как у него дела, к примеру.

А девица Шум тем временем собиралась в дорогу и не думала о Савве Бехтереве. Вернее – чего уж там, – старалась не думать. Хорошо старалась.

Ей казалось, что получается.

Весь полет от Москвы до Марселя – с пересадкой в Стамбуле – она улыбалась. Немного неприлично, ведь повод для поездки скорбный, к тому же нет уверенности, что бабушка Таняша будет ей рада, но ничего поделать с собой она не могла.

Шутка ли – увидеть Прованс!

Интересно, в начале декабря там в туфлях ходят или все-таки в сапогах?

Оценить прелесть прованской погоды сразу по прибытии Яна не успела. На выходе после паспортного контроля ее уже ждал парень с табличкой, на которой по-русски было написано ее имя. Подхватив чемодан, встречающий, не говоря ни слова, на крейсерской скорости куда-то понесся, на подземной стоянке сунул вещи в багажник, буквально запихнул Яну в машину, сам пристегнул и, вскочив на водительское сиденье, как в седло скакуна, резво рванул вперед.

Увидеть Прованс в окно автомобиля тоже не удалось. Прилетела она в семь вечера, когда – как всегда на юге – было уже темно, хоть глаз выколи. На место прибыли в полной черноте.

Перед калиткой, освещенной фонарем, водитель, за всю дорогу не произнесший ни слова, выскочил, нажал на кнопку звонка и стал доставать вещи. Вместе с ее довольно тощим чемоданом он выгрузил какие-то коробки, два ящика с рассадой – да они тут в декабре цветы сажают! – и новенький велосипед. Почему-то Яна решила, что это для нее, и немного вдохновилась.

А то что-то страшновато стало.