– Восстань, Гейр.

Там, в последней битве, опрокинувшей наконец людей, там, где мы раздавили с таким трудом проклятых рыцарей Солтуорта под их зелеными флагами, там пала Гейр, моя любимая, там предал меня Беймиш, завладев Горном, – и подчинив себе все наши силы, одержавшие уже победу.

Кровь Гейр потекла по клинку в сердце Анны-Белл, движимая древней магией. Пока у меня был голос, я мог многое. Пока у меня была власть творить заклинания, я был непобедим. Ни Беймиш, ни Хинга не могли равняться со мной по части заклятий, и тем более никто из жалких людских колдунов.

Анна-Белл закрыла глаза, и колени ее подогнулись. Открыла она их уже сине-стальными, со слепящей искрой. Гейр занимала ее тело, как сосуд; рвалось на плечах тесное платье; змеями заструились локоны, ниспадая на землю; менялись черты. Я осторожно вынул клинок из раны, и от Анны-Белл не осталось и следа.

Одна магия свершилась.

– Зве-е-ерь! – закричал я, чувствуя поднимающуюся силу. Так хорошо было чувствовать возможность говорить. – Зве-е-ерь!

Лишь одно слово добавил я к этому. Слово на языке, от которого сдвинулись камни в основании Башни.

– Приди.

Зверь, всегда живший внутри меня, проснулся, поднял свою длинную морду, зарычал. Скала задрожала под ногами. Древняя сила – не моя и даже не моих предков. Земля ушла вниз, и дымное небо приблизилось, когда сквозь боль плоти и костей я почувствовал, как он заменяет меня изнутри. Мой единственный шанс на победу, единственный верный солдат, кроме Гейр. Моя другая сторона, от которой я начал свое восхождение и которая уберегла меня от окончательного падения.

Я разрушу вас, разрушу все, что создал. Вы не смогли достойно встретить победу, и никакой победы вам не будет.

Мне больше уже ничего не нужно, только Гейр, и она со мной. Но сначала свершится месть.

Я падаю на четыре лапы, доспех гнется, лопаются заклепки, и плащ отлетает серой тряпкой. Я поднимаю длинную морду, чувствую мокрым языком острые зубы, множество их. Мои мускулы полны силы. Это мой боевой облик, который у меня не было возможности вызвать, не имея Голоса.

Сейчас я не могу говорить, но скоро… Скоро.

Я запрокидываю голову, и Гейр взлетает мне на спину. Как в старые времена – я бы не сказал, что добрые, нет, но прекрасные, – когда мы вместе начинали этот путь. Когда это тело было моей единственной формой.

Гейр поднимает клинок и смеется. Гром вторит ей, всепожирающая стена ливня накатывает из-за края пропасти, и запах мокрой гари, такой сильный, радует меня.

Мы влетаем в ворота. Они идут нам навстречу. Их много, но…

В голосе Горна я слышу страх.

Во мне его нет.

Где-то за краем мира восходит солнце.

Засов был вроде крепкий, железный, но доверия не вызывал. На пальцах осталась липкая холодная влага и немного ржавчины. Долли вытерла руки о штаны, не переставая морщиться, осмотрела дверь еще раз. Плотно подогнанные доски, облупившаяся зеленая краска, косая зарубка как раз на высоте лица. Может, выдержит.

Она хотела еще раз потрогать засов, проверить, настоящий ли он, но решила не тратить времени. Ничего это не изменит. Нужно остаться здесь, бежать куда-то дальше тяжело, она давно устала.

Даньи заговорил что-то во сне, застонал, и Долли, моментально подскочив к нему, зажала ему рот. Еще чего не хватало, во сне разговаривать! Она и так успела услышать начало фразы, и волосы на затылке, казалось, зашевелились.

Волосы.

Долли посмотрела на свои руки в который раз, словно не веря, потом помотала головой. Даньи будто бы успокоился, затих, и она его оставила. Заметалась по комнате, сдернула какой-то ковер со стены, накрыла им беспокойно спящего мальчика, бросила охапку дров в печь, открыла заслонку, в два удара добыла искру. Дрова гореть не хотели, но она заставила. Потом уже зажгла лампу. Подумала, что могла бы просто плеснуть масла в печь, а не тратить силы, но теперь уже было без разницы.

Ветер выл за стеной, как пес, потерявший след, совал голову в трубу, звал ее по имени. Ее и Даньи. Долли знала, что это только кажется, но все равно нервничала. Руки, сами ладони, покалывало.

Окошка было два, хорошо, что маленьких. Долли осмотрела оба, задернула одно, а второе, над лежанкой, оставила так. Некоторые на ее месте предпочли бы закрыть и его, но ей не нравилось, когда она не видела ничего снаружи.

Тени по углам выглядели неприятно; тревожно плавали, а иногда вздрагивали их края, гонимые отсветами пламени. А оно, казалось, освещало только само себя. Скрипело, упершись ветвями в дом, какое-то дерево.

До окраины оставалось еще слишком много. Разбудить Даньи она не имела никакого права, это было бы все равно что, например, пользоваться деньгами, которые тебе отдали на хранение. Неправильно. Ну и опасно, конечно, прежде всего для него. Сама бы она дошла, может быть, хотя сейчас тоже вряд ли рискнула бы. А со спящим мальчиком не стоило и пытаться – она не хотела видеть, как его съедят у нее на глазах, прежде чем примутся за нее. Хуже всего было то, что она осталась без ножа.

В домике его, конечно, тоже не было. Да и кто бы оставил его здесь? Тут вообще почти ничего не было. Хорошо хоть нашлись лампа и котелок. И мешок, который она успела захватить еще дома.

Теперь, когда бег закончился и наступила какая-то пауза, Долли занервничала. Время шло, Даньи метался во сне, а она никак не могла сообразить, что ей дальше делать.

Она остановилась посреди комнаты, чуть сутулясь. Как и всегда в таких случаях, надо было говорить быстро и не думая, и Долли глухо, скороговоркой, произнесла четверостишие, отмечая, как складываются в строки слова, которые она не успела осознать:

Как обычно, жуть тронула шею на последних словах, но теперь, по крайней мере, было ясно, что следует предпринять. Эта магия еще ни разу не подводила, и Долли знала, что нужно делать. Именно то, что она произнесла в этом спонтанном стихотворении.

И правда, без еды действовать дальше было бы опасно и самонадеянно. За Даньи она не так волновалась, но и его, спящего, надо было покормить хоть бульоном. Если же она сама свалится без сил, то погибнут они оба. В Лесу силы всегда кончаются быстро.

Выйти сразу ей не удалось. Она по привычке на секунду замерла перед дверью, прислушалась и отступила, услышав то, чего и опасалась. Впрочем, это было временное препятствие – во всяком случае, если она правильно определила шаги.

Они, широкие и тяжелые, приблизились. В окно она по-прежнему никого не видела и оттого немного нервничала. Засов никого не удержит, если тот – или то, – что передвигается такими шагами, захочет открыть дверь. Долли полагалась не на засов.

Большая тень, плохо видимая в темноте через грязное стекло, накрыла наконец окно, остановившись. Голова в меховом капюшоне, крупнее оконного проема, наклонилась. Мутно блеснул глаз среди черных морщин.

– Кто здесь? – спросил гигант хриплым шепотом. Глаз безумно и отстраненно вращался в глазнице. Выл ветер.

– Нет, нет здесь никого, – уверенной скороговоркой ответила Долли.

Существо разогнулось, кряхтя, удовлетворенное ответом, и, как она и надеялась, пошагало дальше.

Только тогда она перевела дух. Быстро поправила покрывало на Даньи, который опять начал было говорить опасные вещи, подхватила свой холщовый мешок и, взявшись за стылый шершавый засов, с шорохом отодвинула его.

Лес встретил ветром, бросил в лицо мокрый, пахнущий плесенью лист. Лунный свет, дымчатый, холодный, блуждал по корявым деревьям, мгла клубилась над Лесом, и дыхание Долли обращалось в пар. Никого не было, хотя все время казалось, что кто-то есть. Ветер иногда в голос ревел в расщепленной, сломанной верхушке ближнего дерева; редким дождем падали последние листья.