Известны разные варианты написания фамилии: Чурлёнис, Чюрлионис, Чурлянис. В 1909 году в официальных документах, в частности, при заключении брака фамилия нашего героя писалась через «я» – Чурлянис.

Ко времени окончания начальной школы Константинас свободно говорил и писал по-русски, что в имперском государстве, конечно же, приветствовалось. К тому же он мастерски овладел каллиграфическим почерком. (И то и другое ему пригодится во взрослой жизни.)

Константинас, родившийся в крестьянской семье, сызмальства к сельскохозяйственному труду, к делам по хозяйству интереса не проявлял; в отрочестве и вовсе ошарашил отца с матерью, заявив, что мечтает стать органистом. (Родители знали, что сын много времени проводит в костеле, где орган, по его словам, «поет сразу на несколько голосов».)

Константинас постигал умение играть на полюбившемся инструменте у местного органиста. Впоследствии своим детям он частенько рассказывал о нем – первом и единственном в его жизни учителе музыки. Имя органиста не сохранилось, воспоминания же отца Ядвига Чюрлёните приводит дословно, как прямую речь:

– Это был толстый, медлительный в движениях старик. Перед каждым уроком он вынимал из кармана большой синий носовой платок, с его помощью прочищал свой большой красный нос, после чего, складывая платок и возвращая его в карман, говорил, обращаясь ко мне по-польски: «Ну-с, малый!» И хотя слух у меня был отменный, мне слышалось: «Нос малый». Я не понимал, зачем он обращает мое внимание на свой нос и почему говорит неправду: это у него-то нос малый?!

То, что органист даже с «малым» учеником говорил по-польски, не значило, что он поляк; мог быть и литовец. Говорить по-польски считалось правилом хорошего тона; русский язык был официальным, а литовский считался «мужицким». Константинас же овладел и тем, и другим, и третьим.

Исследователь жизни и творчества нашего героя Феликс Розинер в книге «Искусство Чюрлёниса» пишет, что происходило это в местечке Лишкява, что северо-восточнее курортного городка Друскеники[3]. Возможно. И в настоящее время главная достопримечательность Лишкявы – барочный ансамбль костела Пресвятой Троицы и доминиканского монастыря (вторая половина XVIII века). Конечно же, в костеле был орган.

Можно предположить, что Константинас мог стать большим музыкантом и даже композитором, но отсутствие средств на обучение не позволило ему получить настоящее музыкальное образование.

Уже будучи отцом семейства, Константинас упражнялся в игре на пианино. Ядвига Чюрлёните вспоминет нотную тетрадь отца – старую, истрепанную, с клавирами оперных увертюр, фантазиями и попурри, маршем из оперы Беллини «Норма»; дома он обычно исполнял марш по разным торжественным случаям. Придет время, и старший сын, Микалоюс Константинас, специально для отца будет сочинять органные прелюдии.

Наверное, не без протекции своего учителя Константинас начал свою трудовую деятельность органистом в Лишкяве. По свидетельству современников, был он замечательным органистом.

Его исполнительское искусство покорило юную прихожанку по имени Аделе. Аделе Радманайте. Была она из семейства евангелистов, эмигрировавших из баварского Регенсбурга, где евангельские христиане подвергались гонениям со стороны католической церкви.

По каким причинам именно в городишке Сейрияй образовалась колония «беглых» евангелистов, историкам еще предстоит установить. Известно, что немецкими поселенцами в Сейрияе была выстроена не только евангелическая церковь, но и начальная школа. Прижились в «укромном местечке Дайнавского края[4]» (определение поэта Антанаса Венцловы) и предки Аделе. Немецкая фамилия Радман обрела традиционные литовские суффиксы, и представительницы женского пола именовались Радманайте.

Аделе родилась в 1854 году. При крещении девочка получила сразу четыре имени – Аделе Она Мария Магдалена.

Отец Аделе (дед М. К. Чюрлёниса; имя неизвестно, предположительно, Радманас) был народным художником, изготавливал статуэтки из дерева и янтаря и продавал их во время праздников и ярмарок. Был он силач, к тому же из тех, что любят силушку свою показать.

Семейная легенда гласила: однажды Радманас поспорил с мужиками, что вырвет из земли дерево с корнями. (Вероятно, не дерево – деревце, однако и это редко, кому под силу.) Спор он выиграл да тут же упал на землю, кровь горлом хлынула. Вскоре Радманас умер. Было ему лет сорок. Без отца остались пятеро деток. (О супруге Радманаса мы, к сожалению, ничего не знаем.) Аделе исполнилось всего четырнадцать. Ее забрал к себе в дом, в город Олиту[5], кузен Шмитас. Аделе помогала кузену и его жене по хозяйству. Шмитас занялся и ее образованием. Девочка оказалась способной к языкам. Свободно овладела русским, польским, литовским. Знала немецкий. Шмитас пристроил Аделе (в подростковом возрасте) воспитательницей детей графа Опермана в поместье Анишкяй. Воспитательнице приходилось выполнять всякую работу. Позднее – до самого замужества – служила в гардеробной. Оперманы относили к ней хорошо и даже несколько раз брали с собой в Гродно и Вильну[6], где она вместе с ними побывала в драматическом театре и «даже слушала итальянскую оперу».

– Вы знаете, была я евангеличка, но при первой возможности в Лишкяве посещала католический костел, обычно с семейством графа, – делилась воспоминаниями со своими детьми Аделе годы спустя. – Я не очень разбиралась в католическом богослужении, да и не из любопытства туда ходила, а из-за чарующей органной музыки, которую понимала, как вы понимаете, без переводчика и принимала всем сердцем. Возвращаясь из костела домой, мне казалось, я продолжаю ее слышать!

Это было чем-то вроде предисловия к повествованию о знакомстве с будущим мужем. Рассказ Аделе либо начинала, либо завершала одной и той же фразой:

– Моим сватом стал орга́н! С органистом мы случайно встретились во дворе костела. Я не сдержалась и высказала Константинасу свое восхищение его игрой.

Супруг пояснял:

– Я давно уже приметил молодую красивую темноволосую девушку, своим обликом и поведением выделявшуюся среди остальных прихожан.

– Это, вероятно, потому, что во время богослужения я то и дело невольно оглядывалась, задирала голову и смотрела на хоры – там был орган, – посмеивалась Аделе. И признавалась: – Во дворе костела я обратила внимание, что и органист хорош собой.

Константинас был статным молодцем среднего роста; орлиный нос с небольшой горбинкой, глаза – голубые, волосы – русые, расчесанные на пробор, весьма внушительные усы, придающие лицу солидность.

Хороша ли была собой Аделе? Ядвига Чюрлёните пишет: «Не осталось ни одного ее портрета дней юности, но Кастукас рассказывал нам, что мама была очень хороша собой. “Ни одна из вас не может сравниться по красоте с мамой”, – говорил он. Я же помню ее уже поседевшей. Но лицо у нее было еще совсем гладкое, без морщин, глаза карие, цвет лица матовый – в этом Кастукас походил на нее».

Сохранился фотографический, значительно более позднего времени, парный портрет Аделе и Константинаса. Их облики полностью совпадают с приведенными словесными портретами – с поправкой на возраст, разумеется.

«Ее движения и походка и с возрастом остались живыми, энергичными. Особенно вспоминается ее добрый взгляд и ласковая, словно бы утешающая улыбка, в которой порой искрилось веселое лукавство», – добавляет Ядвига Чюрлёните, характеризуя мать.

Как отнеслись к возможной женитьбе сына родители Константинаса, неизвестно.

Аделе привела жениха в дом Оперманов – знакомить. Едва ли он произвел на них негативное впечатление. Но, понятно, Оперманам не хотелось лишиться воспитательницы (читайте – служанки), каких днем с огнем во всей Литве не найдешь. «Аделе собралась замуж – за кого? За какого-то органиста?!»