Дю Лез вглядывается в циферблат часов, словно пытаясь прочитать историю, написанную тикающими стрелками:

– В январе я приехал в Майсур. В июле Париж пал.

– Не вовремя, – говорит Аббас.

Дю Лез поднимает голову и удивленно смеется. Аббас улыбается, гордясь тем, что нашел подходящее слово.

Следующие три дня прошли без происшествий.

За это время Аббас узнал, что существует две версии Дю Леза. Одна версия, которая ему нравится больше, является после полудня, после второй порции «завтрака», когда щеки француза становятся румяными, а глаза – прозрачными, как стекло. Менее приятная версия Дю Леза, бледная и пучеглазая, ворчит в знак приветствия.

Он всегда начинает свой день с набросков в маленькой книжке, зажав трубку в углу рта. Трубка, которая никогда не горит в рабочее время, кажется, имеет решающее значение в его процессе, как и стило. Больше ничего со своего стола Аббас разглядеть не может. Ему хочется подойти поближе, посмотреть, что же Дю Лез с такой яростной сосредоточенностью набрасывает в блокноте. Зачем он нарезает кожу на такие широкие полосы? Зачем он складывает их туда-сюда в узкие веера? А теперь он зажимает веера маленькими тисками – может быть, чтобы приучить их держать складки? Но для чего нужны веера?

– Pas de temps à perdre![19] – говорит Дю Лез, поймав взгляд Аббаса. – Продолжай работу.

Аббас возвращает свое внимание к куску дерева. Он все еще чужой ему, этот кусок, они узнают друг друга только в ходе дальнейшей беседы. И как любой разговор между незнакомыми людьми, их беседа начинается осторожно. Стук молоточка о дерево, расслабленные указательный и большой пальцы, скорость постепенно нарастает, щепки летят то в одну, то в другую сторону, и вот он уже растворился в работе, он больше не мастер игрушек, служащий Типу Султану. Он – дерево, молоток и резец. Ореховый аромат струится из нутра древесины, ее поверхность – словно водная гладь, обдуваемая ветром.

Все идет хорошо до тех пор, пока тишину не нарушает звериный рев, звук настолько рваный и неестественный, что молоток соскакивает, долото начинает скользить…

Боль пронзает тыльную сторону запястья. Белая рана длиной с большой палец, густо налитая кровью. Дю Лез спешит к нему, кричит по-французски. «Ta main! Que t’est-il arrivé![20]» Стекает теплая кровь.

– Я что-то слышал… – бормочет Аббас, перед глазами только черные крошечные точки.

И вот уже Дю Лез обматывает рану своей красной паткой, ведет Аббаса к стене, приказывает ему сесть и держать руку поднятой. Дю Лез стоит, почесывая затылок. Его джама призраком колышется вокруг его форм.

– Сахаб, – тускло говорит Аббас, – твоя патка…

– Ее можно заменить, в отличие от твоей руки.

– Что это был за звук?

– Quoi? Труба?

С рабочего стола Дю Лез приносит коробку с изогнутой крышкой. На дне коробки мехи, скрепленные сложенными веером кусками кожи. Двумя пальцами Дю Лез нажимает на нижнюю часть мехов. Ящик издает горловое рычание, точно такое же, как Аббас слышал несколько минут назад.

– Ты слышал это, – говорит Дю Лез. – Эта коробка будет в голове тигра.

– Еще, – произносит Аббас, пораженный.

Дю Лез нажимает на мехи: тигр рычит.

– Это своего рода труба, – говорит Дю Лез, обнажая открытую сторону шкатулки, через которую Аббас видит тонкую стенку, разделяющую пустоту на две неровные камеры. – Надо было тебя предупредить.

Аббас смотрит вниз: его кровь заляпала пол. В голове проносится воспоминание: кто-то, возможно двоюродный брат, поднимает его повыше, чтобы показать, где тигр точил когти о ствол дерева, отметины полны неистовства, борозды настолько глубокие, что в каждую можно поместить два пальца.

Аббас вздрагивает, когда Дю Лез отодвигает ткань, крошечные нити цепляются за сырую плоть.

– Слишком глубоко, – говорит Дю Лез, выдыхая через нос. – Придется зашивать.

Аббас надеется, что в этом предложении что-то потерялось при переводе.

Мгновением позже Дю Лез вдевает нитку в иголку над миской с водой.

Аббас смотрит до последнего, затем закрывает глаза. Первый прокол заставляет его скривиться, но довольно быстро дыхание выравнивается. Ощущение, что тебя сшивают, оказывается более неприятным, чем сама боль; слышен шелест иглы, проходящей сквозь ткань человека, рана покрывается аккуратными белыми стежками.

– Готово, – говорит Дю Лез, отставляя в сторону чашу с окровавленной водой. – Тебе придется на неделю дать отдых руке.

– Но кто закончит тигра, Сахаб? – и ему в голову приходит другой вопрос, с привкусом паники. – Меня заменят?

Дю Лез потирает затылок, на его лице появляется страдальческое выражение.

– Если я уволю тебя сейчас, боюсь, ты попадешь не домой.

Прежде чем Аббас успевает спросить, куда еще он может попасть, Дю Лез отвечает: «Возможно, в темницу. Или еще хуже».

Аббас вздрагивает, точно ослышался.

– Поче… что я сделал?

– За изготовление чучела. За сговор с предателем. Разве ты не слышал своего властелина?

– Но он освободил… и наградил меня…

– Он наградил твоего отца. Насчет тебя он не определился.

Аббас смотрит на точильный камень. Еще утром он считал себя счастливчиком, потому что уже много дней не задевал лезвие.

– Дай руке отдохнуть, – продолжает Дю Лез. – Решение сможем принять потом.

Следующие пять дней Дю Лез запрещает Аббасу прикасаться раненой рукой к инструментам. Аббас пытается быть полезным, соглашаясь на любое простое задание, каким бы скучным оно ни было. Отрезать кусок кожи. Выпилить винты. Он полон решимости делать что угодно – даже выносить ночной горшок француза – лишь бы его не заменили (или еще хуже) и дали возможность научиться всему, чему сможет.

Со временем Дю Лез, кажется, привыкает к присутствию Аббаса и даже начинает вслух комментировать свои действия. Например, он объясняет, как деревянное зубчатое колесо с четырьмя железными лопастями будет установлено в шее тигра, как оно будет приводиться в движение червячной передачей на кривошипе, а четыре лопасти будут цеплять подъемную часть главной трубы.

Когда Аббас притворяется, что понимает, что такое червячная передача, Дю Лез цыкает зубом со всей язвительностью местного.

– Ты ничему не научишься, если будешь кивать, да? Если ты не понимаешь, спроси. Учись.

И Аббас начинает спрашивать и спрашивать. Удивительно, но терпение француза бесконечно. Вместо того чтобы снова цыкнуть зубом в ответ на вопрос, Дю Лез просто берет свою записную книжку. Он не может точно перевести термины поршневой и переливной канал, коленвал и шатун, но восполняет пробелы подробными схемами.

Аббас навсегда запомнит это время, постоянное волнение и вдохновение от учебы. Многое все еще остается загадкой. Всякий раз, когда он будто бы приближается к пониманию концепции – например, принципу движения кулачка и рычага, – Дю Лез усложняет картину еще двумя механическими дополнениями, и снова все понимание Аббаса погружается во тьму.

– За неделю всему не научишься, – говорит Дю Лез, обнаружив Аббаса, склонившегося над эскизом и пытающегося расшифровать коленчатый вал. – Молодые люди учатся годами.

Аббас поднимает на него взгляд, полный надежды.

– К сожалению, – говорит опешивший Дю Лез, – я планирую скоро уехать.

– Как скоро, Сахаб?

– Через несколько месяцев. В Париж.

– А как же война?

– А война может поцеловать мою левую ягодицу.

Аббас с трудом представляет себе эту картину.

– Война или не война, – говорит Дю Лез, – моя жизнь там.

Ночью Аббас мечется по кровати из стороны в сторону. Он еще не привык спать на матрасе так высоко над полом. Дома он предпочитает спать на веранде, на настиле, в окружении храпа братьев, которые отказываются верить, что храпят. («Докажи», – говорит Фарук, более наблюдательный из братьев.) Некоторое время Аббас смотрит на противоположную стену, на мозаику из лунного света, созданную резным окном джаали.