Вечером все были очень пьяны.

В бухте стояли три лодки. На берегу лежала перевернутая лодка. Я уселся на просмоленное днище. Пришел Павлик. Посмотрел я наверх за ограду; у дома пестрели фигурки. Я стоял на черном днище босыми ногами. Было тихо на озере, тихо и не жарко. За озером был лес, освещенная солнцем острая его стена. Возникла Люся с веслами. Она была в купальнике. Я был в плавках. Павлик разделся и положил рубашку и штаны на корму. Он сел на весла. Я сел на нос. Люся, рыжая Люси, сидела на корме. Сквозь прибрежные камыши, по каналу в них, вышла лодка на чистую воду. Я сел на носу лицом вперед и свесил ноги в воду. В воде плавала какая-то дрянь, – икра лягушек, вода была теплая, непрозрачная.

Вечером мы ехали (возвращались) на МАЗе, было тепло, ветер надувал рубаху. Глухонемой снял пиджак и накрыл маму. Волосы были мягкие, когда я дотрагивался до них.

P. S.

В сонме любовей, влюбленностей, симпатий и прочих сердцебиений как мог я забыть про Люсю, рыжую Люси? Ведь это она в 8‐м классе старой школы, из которой я перешел в центральную, дала мне зачитанную «Иностранку» с «Над пропастью во ржи».

Отца ее звали – да, Борис Ильич (согласно моим же записям тех лет), матери потом раздружились, но… в то время еще ходили к знакомым «на телевизор», и однажды обе сидели за нами как бы «во втором ряду», а по телевизору давали не больше и не меньше, а «Пепел и алмаз». Нам с Люсей было по пятнадцать, плечами не соприкасались, но уши у нас горели, и по ходу фильма мы на пару произвели такое напряжение, что мать моя не выдержала:

«Ну, поцелуйтесь, что ли, а мы выйдем?»

И обе засмеялись, цинично растоптав…

Года через два, распив «чернил», с дружками вывалили, и те, поскольку в доме, где я жил, была аптека, заспорили: а вот кто отважится купить презерватив?

Я взбежал на крыльцо, вошел – за прилавком она. Люси! С ударением на «и». Всегда почему-то думал: «Парижанка…» Там и тогда в Минске, казалось бы, откуда мог я знать? Но Париж, куда потом попал, мне это подтвердил. О, и какая!.. Хрестоматийная…

Ретироваться я не мог. Подошел к застекленным плоскостям. «Люся…» – сказал. Мы улыбнулись друг другу. Физиономия моя горела, она тоже заалела со всеми своими веснушками. Впрочем, возможно, не по причине предположений о том, что мне тут надо, а из‐за того, что после восьмилетки пошла в фармацевтический техникум вместо того, чтобы учиться дальше, как я, десятиклассник «с будущим».

– Что-нибудь от головы, – надумал я, отбросив глюкозу или там гематоген за инфантильностью…

Она встрепенулась:

– Аспиринчик?

С головой, конечно, все было в порядке.

И теперь болит нечасто, а тогда – ну просто никогда.

В постели жена повернулась вопросительно; ответил: лихорадит.

– Обгорел?

– Это само собой, но чувство…

– Какое?

– Будто снимаемся в кино.

Она засмеялась:

– Даже боюсь предположить, в каком.

– Ну, ясно, что не в «Спермуле»… Про лето во Франции. Лето первой любви и последнего месяца перед войной. Как же он называется… На Елисейских смотрели?

В «Ориентальной» комнате, которую маркиза отвела мне под рабочий кабинет, я томился над листом веленевой бумаги. За столом, противоречащим отдохновенному контексту: типа того, за которым президент в теленовостях из Елисейского дворца. Щурился в окно на бассейн, где скоро увижу au naturel21 экстремальную американскую романистку… Работал, в общем, над вторым романом.

И так обрадовался появлению жены.

Однако l’après-midi d’un faune22 в ее планы не входил.

– Маркиза уполномочила передать… Эрики Джонг тебе не будет.

– Вот как?

– Звонила из Кэйп-Кода. У Джона проблемы с романом. Поэтому Францию твоя Эрика передвигает на rentrée23…

– «Эрика» у меня одна. Та, что берет четыре копии… Но почему Ортанз не сказала об этом мне сама?

– Чтобы ты ей голову не отрубил! Не хочет ассоциироваться… Нет, но как можно быть таким наивным?

– По поводу чего?

– Не понимаешь?

– Нет.

– Даже тени подозрения не приходит в голову? По-моему, всем тут ясно, что тебя готовят на место Селестина.

Это она при том, что Селестину под семьдесят, маркизе за сорок. Любовники они или нет, известно мне лишь то, что они из лучших переводчиков во Франции и сейчас в тандеме спешат закончить «Силы земные» Энтони Берджесса. То будет вторая книга издательства, основанного маркизой и запускаемого через полтора месяца романом, который она выбрала своим первенцем. Это мой «Вольный стрелок», переведенный моей женой под надзором Селестина. Маркиза пошла ва-банк и сознает свое безумие. Так что здесь, в одном из их с маркизом замков в департаменте Анжу, все мы на нервах, а к тому же лето в апогее, и я отшучиваюсь:

– Мой английский не настолько хорош.

– Я не про твой английский. И даже не про язык.

– Mais c’est fou24.

– Что ж, упорствуй в наивности. Если это тебе помогает писать… See you!

– Fou comme Perrier! C’est fou, с’est fou, с’est fou!..25

– Альбер Бошеман26 всю жизнь меня добивался, но никогда меня не получил! – заявила маркиза, когда вместо обещанной мне американки в шато появилась в сопровождении детей соломенная вдова лидера ОАС27.

Мне маркиза говорит, что Бошеман, как я, – политэмигрант и госпреступник.

Формально так, но только тот Bad Guy – преступник не за фунт изюма. Пытался сохранить для Франции колонию Алжир, вступил на путь вооруженной борьбы, злоумышлял против Де Голля.

Альбер до сих пор пребывает вне родного «Гексагона»28 – как называют Францию по телевизору во избежание повторов (что стилистически здесь непростительно).

Некоторое представление об алжирской странице новейшей французской истории я имел. В основном по роману «День Шакала» и фильмам с Аленом Делоном. Живо представлял себе этого Альбера – антигерой-головорез, испещренный шрамами.

Его соломенная вдова, бледная брюнетка – типичная pied-noir29 – имела вид постоянной готовности к слезам. Небольшая толстушка того пассивно-вялого рода, который язвительная Франция называет poire – грушами.

Интересно, что на десерт она грушу и предпочитала. «Прекрасную Анжуйку». С рокфором. Или в шоколаде.

Маркиза жила своей жизнью, маркиз – своей. В воскресенье после обеда сел в «Пежо» и уехал в Париж на работу. Руководить своим же банком. Вернувшись в пятницу, не скрыл за ужином, что успел обернуться на сверхзвуковом «Конкорде» в Нью-Йорк, где на 102‐м, представьте, этаже одной из башен-близнецов Всемирного торгового центра вызвал, как обычно, смятение в американских умах: «Маркиз? What, real-real?30 Можно вас потрогать?»

Надо же… В Америку и обратно!

Но даже столь незаурядное, в наших глазах, событие оставило безучастной мадам маркизу. В субботу Ортанз, как обычно, поднялась с Селестином в их рабочую залу, чтобы в четыре руки приняться там за Берджесса. Вот подлинный союз внутри формального…

При чем тут я?

Все же, положа руку на сердце, должен сказать, что меня тоже кое-что настораживало. Не так уж и наивен, как мне меня рисуют…

Во-первых, гастрономическая обо мне опека. Не то чтобы я просто был bien logé и bien nourri31 – в соответствии с французской нормой радушия. Нет! При всех многообразных своих работах и заботах маркиза находила время, чтобы со страстью отдаваться этому bien nourri. Привезла из Парижа любимую кухарку с дефектом речи. Придала ей в помощницы молодую деревенскую красавицу. Но контролировала все сама. Изобретала меню обедов и ужинов, машиной отправлялась на закупку продуктов, то и дело срывалась, бросая за переводческой работой Селестина, чтобы сбегать вниз на кухню, где процесс вершился с утра до ужина. За огромным столом, продуваемым легким сквозняком, был, разумеется, не только я, но почему же именно я был призван давать оценку блюдам?