«Интересно, — подумала я, — догадываются они, что я американка? Неужели это так бросается в глаза?»

Наверное. Я и сама издали распознала какую-то американскую пару средних лет исключительно по одежде и манере держаться. Они разглядывали в витрине шоколадные изделия, решая, стоит ли вернуться сюда на слеующий день и купить что-нибудь домой.

— Как думаешь, в самолете не расплавится? — спросила женщина.

Широкобедрая, приземистая, в свободной блузе, брюках и кроссовках, она стояла, широко расставив ноги и слегка согнув колени.

— Ты что, дорогая, на высоте тридцать пять тысяч футов, говорят, по-настоящему холодно. Не расплавится, но запачкать все вокруг вполне может. Так что давай что-нибудь еще поищем.

У мужчины был изрядный животик, который еще больше подчеркивался туго натянутым поясом. Бейсболки на голове не было, но вполне могла бы быть. Скорее всего он оставил ее в гостинице.

Американцы как по команде посмотрели друг на друга и ослепительно улыбнулись. В глазах у них светилась неизбывная надежда. Их непосредственность раздражала меня. Я круто свернула в ближайший переулок. Позади раздался мужской голос: «Прошу прощения, мисс, sea-view-play». Я не повернулась. Я чувствовала себя как подросток, которому неловко за своих родителей перед сверстниками.

Я вышла к музею Августинцев — комплексу старинных кирпичных зданий, где хранится недурная коллекция картин и скульптур, и огляделась по сторонам. Пары нигде не видно. Я нырнула внутрь.

Купив билет, я толкнула дверь и вошла под монастырские своды; взгляду открылась мирная, залитая солнцем площадка, посередине которой был разбит ухоженный садик и огород, а во все стороны радиально расходились коридоры, уставленные вдоль стен скульптурами. В одном из них я обнаружила бесконечную череду каменных изваяний псов со вздернутыми мордами, заливающихся звонким лаем. Я обошла площадку, пересекла сад, полюбовалась клубникой, латуком, высаженным аккуратными рядами, небольшими участками эстрагона, полыни, мяты трех видов и розмариновым кустом. Я сняла жакет и присела ненадолго, подставив псориаз солнечным лучам и не думая ни о чем, с закрытыми глазами.

Потом заставила себя подняться и заглянуть в находящуюся тут же церковь. Размером она была с настоящий монастырь, но скамьи и алтарь убраны, а по стенам развешаны картины. Никогда раньше не бывала в церкви, столь откровенно используемой в качестве картинной галереи. Я остановилась на пороге, дивясь тому, как обширное, ничем не заполненное пространство над картинами словно поглощает и уменьшает их в размерах.

Повинуясь какой-то вспышке, уловленной боковым зрением, я остановила взгляд на картине, висящей на противоположной стене. На нее упал луч света, и все, что мне было видно, — голубое пятно. Часто моргая, ощущая странную резь в желудке, я двинулась в ту сторону.

Это было изображение Иисуса, снятого с креста. С головой, покоящейся на коленях какого-то старика. Он лежит на холсте, разостланном на земле. На него внимательно смотрят моложавый мужчина и юная женщина в желтом платье, а в центре — Дева Мария, прикрывающая удивленное лицо платком точно такого же голубого цвета, который является мне во сне. Сама по себе картина статична, композиция ее четко выверена и неподвижна, все персонажи расставлены по местам, поворот головы, движение рук — все рассчитано до миллиметра. И лишь лицо Девы, образующее центр полотна, словно движется и меняет выражение на глазах зрителя: она взирает на убиенного сына, и во взгляде ее, выражающем — что подчеркнуто чисто колористическими средствами — внутреннее напряжение, странно сочетаются страдание и умиротворенность.

В какой-то момент, пока я стояла неподвижно перед картиной, пальцы у меня самопроизвольно сложились в крест. Такого со мной прежде не случалось.

На табличке, висящей рядом с картиной, я прочитана название и имя художника. Стояла я долго, все сильнее ощущая, как сгущается вокруг меня сама церковная атмосфера. Я вновь перекрестилась, прошептала: «Помоги мне, Святая Дева», — и рассмеялась.

Никогда бы не подумала, что в нашей семье был живописец.

Изабель выпрямилась и посмотрела на кровать, где спали дети. Якоб уже проснулся и сидел, обхватив руками ноги и прижав подбородок к коленям. У него был самый острый в семье слух.

— Лошадь, — тихо вымолвил он.

— Лошадь, — повторила шепотом Изабель, толкая Этьена в бок.

Тот, толком еще не проснувшись, вскочил, натянул штаны и принялся трясти спящего Бертрана. Его темные волосы взмокли от пота. Вдвоем с Бертраном они скользнули вниз по лестнице, и в этот самый момент кто-то забарабанил в дверь. С сеновала Изабель было видно, как мужчины стискивают в руках топоры и ножи. Откуда-то из глубины дома со свечой появилась Анна.

Проговорив что-то через щель в двери, Жан отложил топор и потянул в сторону задвижку.

Камердинера герцога де Эгля здесь знали хорошо. Он всегда останавливался в доме Турнье, когда приезжал собирать дань с крестьян близлежащих деревень, аккуратно делая записи в книге, переплетенной в, телячью кожу. Низкорослый, толстый, лысый, он компенсировал недостаток роста громовым голосом, который Жан тщетно пытался заглушить. С таким голосом, как у него, секретов не удержать.

— Герцог убит в Париже!

Анна судорожно вдохнула и выронила из рук свечу. Изабель машинально перекрестилась, вцепившись ногтями в шею, огляделась вокруг. Все четверо детей сидели в ряд, рядом с ними, на самом краю кровати, неловко примостилась Сюзанна, которой явно мешал огромный выпирающий живот. «Уже недолго осталось», — подумала Изабель, автоматически прикидывая сроки. Применения старым знаниям не было, но забываться они не забывались.

Маленький Жан играл с ножом, который брал с собой даже в постель. Якоб сидел молча, полуприкрыв глаза, большие и карие, как у матери. Мари и Дебора сидели, прижавшись друг к другу. Дебора дремала, у Мари, напротив, глаза так и сверкали.

— Maman, а что такое «убит»? — Голос ее прозвучал так, словно кто-то застучал ложкой о дно медной кастрюли.

— Ш-ш-ш.

Изабель передвинулась в изножье кровати, чтобы лучше слышать слова камердинера. Сюзанна села рядом, и обе они наклонились вперед, упершись руками в перила лестницы.

— …Десять дней назад, на бракосочетании Генриха Наваррского. Городские ворота были заперты, и тысячи приверженцев истины стали жертвой резни. Вместе с нашим герцогом — адмирал Колиньи. И Парижем дело не ограничилось. Честных людей убивают по всей стране.

— Но здесь-то нас, сторонников истины, католикам не достать, — возразил Жан. — Мы слишком далеко от Парижа.

— Говорят, со стороны Менда движется отряд солдат, — прогремел камердинер. — Хотят воспользоваться гибелью герцога. И конечно же, первым они схватят вас, его синдика. Герцогиня спешно направляется в Але. Через несколько часов она будет здесь. Ради спасения семьи вам бы лучше присоединиться к нам. Герцогиня приглашает только вас — семейство Турнье, на остальных это не распространяется.

— Нет.

Это была Анна. Она зажгла потухшую свечу и, слегка ссутулившись, с серебряной косой через всю спину, твердо стояла посреди комнаты.

— Нам нет никакой нужды покидать свой дом, — продолжила она. — Здесь мы в безопасности.

— И урожай надо собрать, — добавил Жан.

— Ладно, но если вдруг передумаете, имейте в виду, вся ваша семья — и каждый ее член в отдельности — может присоединиться к свите герцогини.

Изабель показалось, что она уловила взгляд, брошенный камердинером на Бертрана. Сюзанна, глядя на мужа, зябко поежилась. Изабель взяла ее за руку — она была холодна как лед. Она перевела взгляд на детей. Девочки, еще слишком маленькие, чтобы отдавать себе отчет в происходящем, снова заснули; Якоб по-прежнему сидел, упершись подбородком в колени; маленький Жан был одет и, прислонившись к перилам, выжидательно смотрел на взрослых.

Камердинер отправился по другим домам предупредить о надвигающейся беде. Жан запер дверь на щеколду и положил топор на пороге; Этьен с Бертраном направились в амбар — запереть изнутри. Анна подошла к камину, поставила свечу на доску и, встав на колени, разгребла золу. Сначала Изабель показалось, что старуха собирается разжечь огонь, но выяснилось, что это не так.