Затем меня назначили в Иркутск начальником Восточно-Сибирского управления ГВФ. Работа шла хорошо; как передовика ГВФ меня по решению ЦК партии послали во Францию знакомиться с системой слепых посадок. Через месяц, возвратившись с ценным опытом, я начал внедрять его в практику. Это был 1937 год… Нашлись люди, которые и меня обвинили в связях с «врагами народа». Особенно больно было вспоминать, как в Иркутске меня вызвали на бюро крайкома партии и отобрали партийный билет. Я вынужден был подать жалобу в Центральную контрольную комиссию (ЦКК) нашей партии.

Пока ждал ответа, пережил немало разных тягот и неприятностей. Работы не давали, жили мы впроголодь, и, чтобы содержать семью, пришлось продавать все, что можно было продать.

Лишь благодаря своевременному предупреждению моих товарищей из НКВД, с которыми мне довелось работать в 1925–1930 годах, мне удалось, в прямом смысле этого слова, бежать из Иркутска в Москву и избежать ареста. Общаться со мной в то время избегали. Многие знакомые, встретившись со мной на улице, загодя переходили на другую сторону.

В конце концов меня назначили в 27-й отряд тяжелых кораблей, базирующийся в Москве, но подчиненный и входящий в состав Актюбинского управления ГВФ. Начальником этого управления был назначен мой бывший заместитель по Восточно-Сибирскому управлению ГВФ – Чусов, который ряд лет, до самого последнего времени, работал вместе со мной. Получив это назначение, я был уверен, что, в связи с тем что Чусов меня хорошо знает, мытарства мои закончились. Однако мой оптимизм оказался преждевременным, так как, явившись к командиру отряда Василию Ивановичу Чулкову (кстати, беспартийному товарищу), я узнал от него, что меня, пилота первого класса, назначили к нему в отряд вторым пилотом, чем он был, конечно, удивлен, а на его вопрос: почему так делается, – ему сказали, что я могу улететь за границу. Не веря этому и хорошо зная меня, он тут же мне обо всем рассказал.

Лишь коллектив летного и технического состава отряда, а в дальнейшем Московского управления ГВФ, куда я был переведен по ходатайству начальника этого управления П. Е. Тимашева, зная меня много лет, оказывал мне моральную поддержку, в которой я тогда так нуждался. Шли месяцы, а запрос ЦКК, посланный в Иркутск, оставался без ответа. Наконец уже на повторные запросы пришел ответ, что бюро крайкома исключило меня из партии за то, что начальник одного из аэропортов на реке Лене пьянствовал, растратил какую-то сумму денег и бежал. Здесь же, в ЦКК, оказывается, находились и материалы руководства ГВФ, согласованные с Иркутским крайкомом партии, о представлении меня к ордену Ленина за работу Восточно-Сибирского управления ГВФ… Вот такая неразбериха была в то время. Да я ли один находился в то время в таком положении?! Поистине 37-й год был годом бедствий и несчастий для советского народа.

Все документы мне, конечно, были возвращены, а в постановлении ЦКК в адрес Иркутского крайкома было записано о несерьезном отношении бюро крайкома к судьбам коммунистов.

От предложенной мне тогда руководящей работы я отказался и стал опять рядовым летчиком. Эта профессия, а в моем понимании – искусство, всегда влекла и довлела надо мной, и, где бы я ни находился, никогда не переставал летать. У каждого человека бывает своя страсть!

Довольно быстро я занял свое место в среде ведущего летного состава, стал летать на больших по тому времени пассажирских машинах, потом Халхин-Гол, далее финская и, наконец, шеф-пилотство в Аэрофлоте.

Нити всех бед, как я тогда считал, тянулись к Сталину… Сейчас же я увидел человека, который совсем не соответствовал моему представлению о нем. Наоборот, мне показалось, что это человек, с которым можно говорить, который интересуется твоим мнением, а главное, думает о том же, о чем думаешь и ты, и сам помогает некоторым, вроде меня, выйти из, казалось бы, безвыходного положения, сам подсказывает тебе мысли, которые ты ищешь и не можешь найти. Больше всего меня поразила его осведомленность в вопросах авиации. Понял я и то, что мысли его сосредоточены на неминуемой грядущей войне с фашистской Германией, что пакт пактом, а мы готовимся к обороне… Все это было для меня открытием.

От бушевавшей во мне бури совершенно противоречивых чувств я очнулся только около двери своей квартиры. Привыкшая ко всяким превратностям судьбы и неожиданностям в нашей жизни, жена встретила меня вопрошающе-тревожным взглядом. Не зная, с чего начать, я молча разделся и прошел в комнату. Жена последовала за мной.

– Ну что? Рассказывай, – попросила она.

– Был у Сталина, – тихо сказал я.

– Что?!

Жена, схватившись руками за голову, села, глядя на меня испуганными глазами.

Лишь выслушав подробный рассказ, как меня приняли, что работой моей довольны – хотят взять в армию на серьезное дело – и что Сталин сказал мне: хватит, мол, заниматься вольным казачеством, – жена не знала, то ли ей плакать, то ли радоваться. Высказывала недалекие от истины предположения, что не мог же сам Сталин узнать о каком-то Голованове, что, видимо, и у меня, как говорится, «рыльце в пуху», пускалась на всякие, свойственные женщинам уловки и хитрости, чтобы выведать правду. Но я был нем как рыба и твердил одно: мол, сам страшно удивлен, что вызвали к Сталину, и это была истинная правда.

Потом жена начала взвешивать все за и против (конечно, со своей, женской, точки зрения) и тоже пришла к выводу, что пора кончать беспокойную жизнь летчика и заняться более фундаментальной, серьезной работой. Этим ее выводом я был очень доволен, потому что она успокоилась и домашняя жизнь как бы вошла в свою обычную колею. Но некоторое время спустя жена вдруг задает мне вопрос:

– А как же твой экипаж? Ты о нем подумал?

Начинал свою историю Отдельный 212-й дальнебомбардировочный полк. Обдумав все возможные и невозможные варианты, я пришел к выводу, что сформировать его следует из наиболее опытных летчиков гражданской авиации, то есть уже владеющих методами слепого полета по приборам. Я исходил из того, что если взять военных летчиков, не владеющих этим методом, то подготовить их за полгода к полетам в сложных условиях с использованием всех средств радионавигации вряд ли возможно. Если к тому же учесть, что через шесть месяцев они должны занять командные должности в будущей дивизии и сами обучать новое пополнение премудростям слепого полета и радионавигации, то это уже совсем исключено.

Через день меня вызвали в Кремль.

– Ну, что надумали? – спросил Сталин, подходя и здороваясь.

Я кратко изложил свои мысли, сказав, что полк нужно формировать из летчиков Гражданского воздушного флота, хорошо владеющих элементами слепого полета, так как срок шесть месяцев весьма мал, а удлинять его, как я понял, не следует.

– Эта мысль неплохая, – заметил Сталин. – Ну а кто же, по-вашему, будет заниматься прокладкой маршрута, бомбометанием, связью?

Я понял, что веду разговор с человеком, который прекрасно разбирается в летных делах и знает, что к чему.

– Ну хорошо, – продолжал Сталин, – летчик, конечно, основа – главное лицо в экипаже, но ведь один он летать на дальние цели не может! Значит, ему нужны помощники. Есть у вас в Аэрофлоте штурманы? Нет! Есть у вас стрелки-радисты? Тоже нет. Ну, что вы скажете?

Было очевидно, что вопрос о формировании полка мной до конца не продуман. Увлекшись одной, как мне думалось, главной стороной организации полка, совсем забыл о других, не менее важных.

Простота обращения Сталина еще к концу первой встречи с ним сняла у меня внутреннее напряжение. И сейчас тон его разговора не был тоном наставника, который знает больше тебя. Он как бы вслух высказывал свои мысли и советовался со мной.

– Верно, товарищ Сталин, – ответил я. – Я об этом как-то не подумал. А что, если штурманов и радистов взять из ВВС, а летчиков – из ГВФ? Неплохо будет?

– А если командиров эскадрилий и штаб укомплектовать военными товарищами, будет еще лучше, – улыбаясь, добавил Сталин. – Да и заместителя вам нужно взять военного. Вам нужно вплотную заниматься главным, основным, для чего мы все это затеваем. Остальными делами пусть занимаются ваши помощники.