– Я так смотрю на это, – сказала Хомили, – и это только сейчас пришло мне в голову: если бы у нас был сын, ты бы взял его наверх, да? Ну а сына у нас нет, только Арриэтта. Представь, с тобой или со мной что-нибудь случится, что будет тогда с ней, если она не научится добывать сама?

Под уставился себе на колени.

– Да, – сказал он через минуту, – я понимаю, что ты имеешь в виду.

– И это будет ей интересно, и она перестанет томиться.

– Томиться? По чему?

– По голубому небу, траве и всему такому.

Арриэтта шумно вздохнула, и Хомили быстро обернулась к ней.

– Пустые мечты, Арриэтта, я всё равно не перееду отсюда ни ради тебя, ни ради кого другого.

– Да-а, – протянул Под и рассмеялся. – Вот оно что!

– Тише, – предостерегающе шепнула Хомили и взглянула на потолок. – Не так громко. Ну, поцелуй отца, Арриэтта, – быстро сказала она, – и в постель!

Свернувшись калачиком под одеялом, Арриэтта чувствовала, как радость тёплым потоком заливает её с ног до головы. Она слышала голоса родителей за стеной то громче, то тише: голос Хомили звучал ровно, уверенно, в нём была убеждённость – это был победный голос. Один раз Арриэтта услышала, как заскрипел стул, это поднялся Под. «Мне это не по душе», – проговорил он. Затем Хомили шепнула: «Тише». И сверху донеслись неверные шаги и грохот кастрюль.

Арриэтта в полудрёме глядела на свой разукрашенный потолок. «Цветок Гаваны», – гордо провозглашали знамена. «Высший сорт… Самое лучшее качество». И дамы в прозрачных одеждах, ликуя, дули в трубы торжествующе и беззвучно, возвещая грядущую радость…

Следующие три недели Арриэтта была на редкость хорошей. Она помогла матери прибрать в кладовых; она подмела коридоры; она рассортировала бусы (они использовались вместо пуговиц) и разложила их по металлическим крышкам от баночек из-под аспирина; она нарезала старые лайковые перчатки на квадраты, из которых Под потом шил туфли; она наточила иголки из рыбьих косточек тоньше пчелиного жала; она повесила бельё сушиться у оконной решётки, и оно тихо покачивалось там под лёгким ветерком; и наконец наступил день, когда Хомили, мывшая щёткой столешницу кухонного стола, распрямила спину и позвала:

– Под!

Он вышел из мастерской, держа в руке сапожную колодку.

– Погляди только на эту щётку! – вскричала она. Щётка была из жёсткого волокна, переплетённого косицами с тыльной стороны.

– Ага, – сказал Под, – совсем вытерлась.

– Все костяшки ободрала, пока вымыла стол, – сказала Хомили.

Под встревожился. С того дня, как его увидели, он добывал только на кухне, и то самое необходимое – топливо и еду. Под плитой наверху была заброшенная мышиная нора, и ночью, когда огонь в плите был погашен, Под использовал её как спуск, чтобы не носить вещи кругом. После несчастного случая на портьере они подставили под дыру комод из спичечных коробков, взгромоздили на него табурет, и с помощью Хомили, которая подталкивала и подпихивала его снизу, Под выучился пролезать через спуск наверх. Теперь ему не надо было рисковать, пробираясь в кухню через холл и коридоры, он мог просто выскочить из-под огромной чёрной плиты и взять зубок чеснока, или морковку, или аппетитный ломтик ветчины. Но не надо думать, что это было очень просто. Даже если огонь в плите был погашен, часто на полу оставалась горячая зола и даже угли, а однажды, когда он выбирался наружу, миссис Драйвер чуть не смела его в кучу мусора огромной метлой, и он скатился вниз прямо на голову Хомили, обжёгшийся и напуганный, и долго не мог откашляться, наглотавшись пыли. А в другой раз огонь по какой-то неизвестной причине горел во всю мочь, и Под вдруг оказался в настоящем пекле, где на него сыпались добела раскалённые глыбы угля. Но обычно ночью плита была холодная, и Под спокойно выбирался на кухню.

– Миссис Драйвер нет дома, – сказала Хомили. – У неё сегодня выходной. А Она (они всегда называли тётю Софи – Она) спокойно лежит у себя в спальне.

– Да их-то я не боюсь, – сказал Под.

– Неужто мальчишка ещё в доме?! – воскликнула Хомили. – Быть не может.

– Не знаю, – сказал Под. – Всегда есть риск, – добавил он.

– И всегда будет, – возразила Хомили. – Помнишь, однажды ты был в угольном чулане – и приехал фургон с углём?

– Но про этих двух – про миссис Драйвер и про Неё – я всегда знаю, где они.

– Ну что до этого, – воскликнула Хомили, – мальчик ещё лучше! Мальчика за милю слышно. Что ж, – продолжала она, помолчав, – делай как знаешь. А только непохоже на тебя толковать о риске…

Под вздохнул.

– Ладно, – сказал он и пошёл за своим походным мешком.

– Возьми девочку! – крикнула Хомили ему вслед.

Под обернулся.

– Право, Хомили… – начал он встревоженно.

– Почему нет? – ворчливо спросила Хомили. – Сегодня самый подходящий день. Ты не пойдёшь дальше парадной двери. Если ты волнуешься, оставь её под курантами, она в одну секунду сможет нырнуть вниз и убежать. Дай ей хоть выглянуть наружу. Арриэтта!

Арриэтта вбежала в комнату. Под попытался снова возразить жене.

– Послушай, Хомили!.. – протестующе начал он.

Но Хомили словно и не слышала его.

– Арриэтта, – весело сказала она, – хочешь пойти с папой добыть для меня щетинки на щётку из коврика для ног в холле?

Арриэтта подпрыгнула на месте.

– Ах! – воскликнула она. – Мне можно?

– Сними передник, – продолжала Хомили, – и переобуйся. Когда идёшь добывать, нужна лёгкая обувь. Надень, пожалуй, свои красные лайковые туфли.

И когда Арриэтта, кружась, выбежала из комнаты, она обернулась к Поду.

– Всё будет в порядке, – сказала она, – вот увидишь.

Арриэтта шла за отцом по тёмным переходам, и сердце всё чаще и чаще билось у неё в груди. Сейчас, когда наступил наконец этот долгожданный миг, она еле могла совладать с волнением. Она вся дрожала, ей казалось, что у неё внутри совсем пусто, что она ничего не весит.

У них было три мешка на двоих. «На случай, – объяснил ей Под, – если мы найдём что-нибудь интересное. Всегда нужно иметь запасной мешок, чтобы не упустить счастливый шанс». Когда они подошли к первым воротам, Под положил мешки на землю, чтобы открыть щеколду. Она была сделана из французской булавки, большой и слишком тугой, чтобы открыть её руками. Арриэтта смотрела, как отец повис всем телом на защёлкнутом острие, так что ноги у него болтались в воздухе, затем, перебирая руками, стал двигаться по острию к головке, пока булавка не открылась; в тот же миг он спрыгнул на землю.

– Ты бы этого не смогла, – сказал он, отряхивая руки, – ты слишком лёгкая. И мама не смогла бы. Ну пошли, только тихо.

Они миновали ещё много ворот, и все их Под оставлял открытыми.

– Никогда не запирай ворота, когда идёшь наверх, – шёпотом объяснил он ей, – тебе может понадобиться быстро вернуться.

Наконец Арриэтта увидела впереди тусклый свет. Она потянула отца за рукав.

– Это оно? – шепнула Арриэтта.

Под остановился.

– Спокойней, спокойней, – предупредил он её. – Да, это дыра под курантами.

Арриэтта почувствовала, что у неё перехватило дыхание, но внешне она никак не выдала себя.

– Туда ведут три ступени, – продолжал Под, – они довольно крутые, так что смотри не оступись. Когда окажешься под курантами, оставайся там; будь внимательна и не своди с меня глаз. Если всё спокойно и никого поблизости нет, я подам тебе знак.

Ступеньки были высокие и не совсем ровные, но Арриэтта взобралась на них легче, чем Под. Когда она протиснулась сквозь зазубренные края дыры, глаза её вдруг ослепило расплавленным золотом – это на каменных плитах холла лежало весеннее солнце. Она стала во весь рост, и пол исчез из виду; она оказалась в огромной пещере – футляре часов, где наверху смутно виднелись в темноте очертания висевших на цепях гирь. Мрак и пустота вокруг были наполнены размеренными, тяжёлыми, гулкими звуками, они успокаивающе отдавались у неё в ушах; а высоко над головой Арриэтта увидела маятник, он слегка поблёскивал в полумраке, осторожно, ритмически раскачиваясь взад-вперёд. Арриэтта почувствовала на глазах горячие слёзы, сердце её внезапно переполнилось гордостью: так вот какие они – куранты. Их часы… в честь которых их семья звалась Курантами. Вот уже двести лет, как они стоят на этом месте, терпеливо охраняя вход в их дом, басовито отстукивая время.