Но уставшие путники, обрадовавшись тому, что наконец-то смогут выспаться, имея над головой крышу более надежную, чем звездное небо, предпочли отдых восточным увеселениям, и даже любвеобильный Робер, не пропускавший ни в Акре, ни в ее окрестностях ни одной юбки, и тот, пробурчав:

– Эх, как говорил покойный дядюшка, граф Гуго Де Ретель: «Всего вина не выпьешь, всех наложниц не переимеешь», – едва покончив с ужином, опустился на ароматное ложе из клевера и, даже не глянув в сторону трех девиц, исполняющих под звуки бубна, барабана и какой-то унылой дудки танец живота, сразу же закрыл глаза. Почти сразу же после этого тонкие стены глинобитной мазанки сотряс богатырский храп.

Первый отрезок пути был пройден. Теперь, когда между посланниками и их возможными преследователями лежало нагорье и заболоченная долина, Сен-Жермен решил дать рыцарям и сержантам более продолжительный отдых. Два дня, проведенные в Арабелле, прошли в дорожных хлопотах. Братья распрощались с проводником-галилеянином и, по совету эмира, наняли убеленного сединами бедуина с выражением лица столь же мрачным и неприступным, как и у его предшественника.

Кроме обычных дел, связанных с ремонтом упряжи и закупкой провианта, перед Сен-Жерменом стоял непростой вопрос – как поступить с обездвиженным флорентинцем. После долгих колебаний приор, который не желал попусту проливать кровь, но в то же время опасался за то, что посторонние могут поставить под угрозу их миссию, решил посоветоваться с остальными.

– Николо я предлагаю взять с собой, – безапелляционно заявил Робер. – Студент еще долго сам на ноги не встанет, а здесь его оставлять нельзя. Он человек неглупый – пообещает местным заправилам горы золота, да и отправит гонца с посланием к Фридриху. Не убивать же его, в самом деле? Пусть пока в обозе побудет.

Вскоре Арабелла скрылась среди скал, и дорога запетляла по нагорью на восток.

Места здесь были лихие, и предусмотрительный приор все время отправлял вперед усиленный дозор, который, находясь в двух-трех полетах стрелы от медленно двигающихся повозок, поднимался на возвышенности, чтобы не прозевать засаду.

Через несколько дней они добрались до маленькой арабской деревушки, стоящей у кромки серо-желтого песчаного моря. Здесь начиналась Большая Сирийская пустыня, которая, по словам проводника, тянулась отсюда почти до самого Багдада.

Багдадский халифат, двадцать пятый день зульхижжи 625 года хиджры (1228 г., 25 ноября)

Пустыня была покрыта слоем черно-красных камней самых разных размеров – от огромных глыб величиной с коня, до камушков не больше лесного ореха. Словно неведомый великан густо усыпал земную твердь от Сирии до Ирака, а затем выровнял ее огромной скалкой. С высоты птичьего полета движущийся караван был похож на большую неповоротливую гусеницу, ползущую по поверхности оштукатуренной щебнем стены.

Путь, который посланники расчитывали одолеть за четыре, от силы пять недель, растянулся почти на два с половиной месяца. Измученные волы оказались совершенно не приспособленными к пустыне. Они тянули повозки со скоростью пешего путника и нуждались в длительных передышках, так что чуть не у каждого оазиса приходилось задерживаться на два, а то и три дня.

Лошади, не имея больше сил идти рысью, то и дело сбивались на шаг, а сидящие на них всадники еле держались в седлах. Два раза они попадали в страшную пыльную бурю. Красная пыль, от которой не было спасения ни под лицевыми платками, ни под полотняными накидками, быстро въедалась в кожу, укрывала тонким слоем одежду, мазала спины волов и конские чепраки, так что теперь братья ордена и их кони казались ожившими статуями, щедро покрытыми яркой охряной краской.

Единственным из путешественников, которого, казалось, совершенно не коснулись превратности пути, был едущий на рослом одногорбом верблюде бедуин. Окрас животного и цвет одежд, в которые был облачен наездник, ничем не отличались от цвета пустынной пыли. Проводник оказался единственным человеком в отряде, которому удалось, несмотря ни на что, сохранить свой первоначальный облик. Одна из конных статуй – движущаяся почти бок о бок с верблюдом, вдруг ожила. Всадник с ненавистью сорвал лицевой платок, из-под которого тут же выставились рыжие усы.

– Ну и сколько нам еще тащиться по этому мертвому полю? – спросила у бедуина ожившая статуя.

– Чуть меньше четверти луны, – безучастно ответил проводник. Он немного помолчал, после чего рассудительно добавил: – Если, конечно, на то воля Аллаха.

Достославный рыцарь Робер де Мерлан скривился и с ненавистью огляделся по сторонам.

– Господь с твоим Аллахом, – пробурчал он, доставая флягу из седельной сумы. – Ты, старик, уже скоро как две недели, изо дня в день талдычишь, что нам осталось не больше семи дней пути. Я уже готов поклясться любимым седлом моего покойного дядюшки, графа Гуго де Ретель, что ты на самом деле не ведешь нас в Багдад, а задумал скормить той самой черепахе, на которой, как известно, стоит земная твердь. Чую, еще неделя-другая, и мы достигнем края земли, да и свалимся прямо в пасть этой твари. Вот что я скажу. Если нам в ближайшие пару дней по-прежнему не встретится ни одна живая душа, то я буду точно уверен, что ты завел нас прямехонько на тот свет.

– Ты слишком тороплив, франк, – немного помолчав, с обидой ответил бедуин. – Мой род водит караваны по этой пустыне еще с тех далеких времен, когда были живы внуки и правнуки пророка Мухаммеда…

– А ты случайно не потомок пророка Моисея? – глотнув из фляги воды, ехидно поинтересовался рыцарь. – Тот своих евреев сорок лет по пустыне водил. Хочешь пить, Жак? – Не обращая ни малейшего внимания на уничижительные взгляды старого араба, Робер протянул сосуд скачущему рядом приятелю.

Жак молча принял флягу, чуть опустив свой платок, сделал три бережливых глотка и с благодарным кивком возвратил ее назад. Он настолько вымотался от монотонного пути, что не имел желания ни слушать, ни говорить и держался из последних сил. Нескончаемые, неотличимые друг от друга дни сливались в такие же одинаковые недели, словно их путь продолжался вечность. Каменная равнина, казалось, простирается до самого конца света, и там, впереди, откуда восходит солнце, нет и никогда не было никакого Багдада.

Совсем не так было в начале пути. Первые лье Большой Сирийской пустыни показались посланнику легкой прогулкой. Простиравшаяся вокруг местность напоминала раскинувшийся от горизонта до горизонта городской пустырь, где проплешины мелкого, плотно утрамбованного песка то и дело перемежались участками сухой глинистой почвы, густо покрытой сеткой трещин. Воздух там имел особый, ни на что не похожий пряный запах, напоминающий сладковатый аромат в лавке, торгующей восточными травами.

Жак, который провел детство среди лесов и полей альпийских предгорий, с удивлением обнаружил, что пустыня казалась необитаемой лишь на первый взгляд. На самом деле звериная жизнь среди песчаных волн била ключом не слабее, чем в густо заселенной Палестине.

Время от времени из-за невысоких барханов высовывалась острая мордочка любопытной лисы, выслеживающей хомяка или суслика, то и дело из-под копыт взлетали, шумно хлопая крыльями, разнообразные птицы, и в любое время дня, пошарив взглядом по небу, непременно можно было обнаружить высоко парящего хищника, который облетал свои владения в поисках добычи. Водились в этих местах и волки, и шакалы, и, если верить проводнику, иногда встречались смертельно опасные пустынные рыси.

Но Сен-Жермена больше беспокоил иной, несравнимо более опасный хищник – двуногий. Чем дальше они забирались в пески, тем больше мер безопасности принимал приор. Рыцари и сержанты теперь были разделены на три смены – караульную, которая, невзирая на жару, облачившись в полные доспехи, следовала в авангарде и арьергарде, бодрствующую, которая скакала без кольчуг и шлемов, но в любой момент была готова в них облачиться, и отдыхающую, которая спала в повозках. Если прибавить к этому четырех наблюдателей, сопровождающих караван со всех сторон на расстоянии голоса, то он не мог быть застигнут врасплох.