Ближе к Эбро мы углубляемся в чащу, заросшую камышом и болотным хвощом; останавливаемся отдохнуть, укрывшись в густой листве. Одни ребята открывают коробки с сардинами, набивают рты рыбешками. Другие залпом опорожняют наполовину свои фляжки: хотя солнце стоит еще низко, нас томит жажда. Река неподалеку: ее не видно, но ее близость ощущается. Мы уже знаем, что первыми переправляться через реку выпало не нам — задолго до рассвета Эбро форсировали югославы, чехи и поляки — и все, похоже, прошло благополучно.

Из-за зарослей камыша появляется Аарон.

— Бесс, — говорит он. — Иди погляди, что тут творится! — Он сияет от счастья, как ребенок.

Обогнув заросли, мы выходим на обрывистый берег и останавливаемся — по широкой, безмятежной глади реки в лучах восходящего солнца скользят лодки, множество гребных лодок, в них сидят бойцы; лодки тихо, бесшумно пересекают реку взад-вперед, быстрое течение чуть относит их.

— Красотища! — говорит Аарон. — Ни дать ни взять Проспект-парк летом!

Мы вылезаем из зарослей, скатываемся по обрыву на берег, когда в небе появляется двухмоторный итальянский бомбардировщик — фашисты используют его как самолет-разведчик; его красивая бледно-голубая окраска почти сливается с небом, «Abajo!» — кричат бойцы и распластываются на берегу, вжимаясь в речной песок. Надо мной стоит мул; заслышав раздирающий уши свист бомб, бойцы закрывают головы руками. Раздается резкий пронзительный звук взрыва, оглушительный грохот, берег рушится на нас, мул лягается, пятится, бойцы кричат. Самолет набирает высоту, улетает вниз по течению реки. Аарон кричит: «Пошли», и мы бежим к лодкам.

Мы садимся в лодки, медленно, неспешно переправляемся через широкую быструю реку; мы все как на ладони, мы ничем не защищены, нельзя передать, до чего это неприятное ощущение. Мы следим за самолетом, и вот он опять над нами — он с ревом ныряет вниз с противоположного берега, четыре пулемета строчат напропалую, почти у самого нашего берега он взмывает в небо. Мы пристаем к берегу, выпрыгиваем из лодок, мчим во весь опор к редким купам деревьев, но самолет снова кружит над нашей стороной, прочесывает пулеметами берег. Никто не говорит ни слова, никто не командует, а тем временем самолет приближается, вот он уже в сотне футов над землей, пули взметают песок, в четыре пулеметных очереди прошивают берег, деревья; пропеллер рычит, как лев. И тут враз раздается залп из тысячи четырехсот винтовок. Мы приходим в неистовое возбуждение, поднимаем глаза на самолет, он летит совсем низко, нам видно, как сверкают на солнце его заклепки. Мы старательно целимся в самолет. С двух берегов реки два батальона враз стреляют в самолет из винтовок и ручных пулеметов, у нас душа уходит в пятки. Самолет поднимается в воздух, зависнув на пропеллере, чуть не стоя на хвосте, моторы его ревут от натуги, он набирает высоту и исчезает. «Так им и надо! — кричат ребята. — Так им и надо, мерзавцам! Пусть только попробует вернуться, сукин сын, мы ему зададим перцу, так его растак». Но самолет не возвращается. Мы хохочем, кричим, нас смешит все: трос, который тянут через реку, — на нем будут крепить понтонный мост; упирающийся мул, которого уговаривают войти в воду; большой иззубренный кусок шрапнели, который один боец подбирает на берегу. «Ого, — говорим мы, — эта штука может продырявить тебя, да, да, это штука серьезная». Один боец прячет кусок шрапнели в рюкзак на память. «В чем, в чем, а в храбрости этому летчику не откажешь, — говорит кто-то. — Не побоялся пролететь прямо над нами».

Мы идем дальше по узкому оврагу, пока не упираемся в дорогу, дальше идем по дороге. Мы выставляем головной и фланговые дозоры; нам видно, как слева и справа от нас фланговые снуют вверх-вниз, прочесывают холмы на случай засады: ведь нам неизвестно, где находится противник, — может, отступил на много километров, а может, поджидает нас за любым поворотом, готовится отбросить нас от Гандесы. Солнце высоко в небе, жара стоит нещадная, отчаянно хочется пить. Бойцы выкидывают все лишнее; одеяла, рюкзаки, миски, сменная одежда валяются по обочинам дороги. Я показываю испанским парнишкам из plana mayor[134], как выстлать листьями пилотку, чтобы уберечься от солнечного удара, но жажда мучит хуже жары. Мы часто останавливаемся на пыльной дороге, посылаем людей за водой, но воды на всех не хватает. От пыли першит в горле, распухает язык. Бойцы десятки раз бегают взад-вперед со связками фляжек, но воды все равно мало — никто не может напиться вдоволь. Мы истекаем потом, от долгой ходьбы и возбуждения мы вконец вымотаны. Где противник? Где он нас поджидает? А вдруг он уже сейчас следит за нами, укрывшись на лесистых склонах холмов, и сообщает о нашем продвижении по телефону; неужели противник бросит против нас свои резервы?

Только на привалах, прислонясь к насыпям по краям дороги, укрывшись в их негустой тени от следящих за нами сверху глаз, мы позволяем себе оглядеться по сторонам. Местность здесь холмистая, поросшая лесом; Гандеса всего в двадцати одном километре от Эбро, но впереди то ли справа, то ли слева от нас идут батальоны XIII бригады — не исключено, что они уже столкнулись с противником. Так оно и есть. Мимо нас проезжает захваченная у противника санитарная машина, она битком набита ранеными в белых, явно свежих повязках; машина катит к Эбро. Раненые потрясают поднятыми кулаками, мы приветствуем их криками. Слышно, как позади бомбят берега Эбро — бомбят бойцов, бомбят наводящиеся мосты; нам кажется, что мы в ловушке; пока мы еще можем продвигаться вперед, но мы не знаем, где нас поджидает противник, где он собирается нас контратаковать, долго ли нам еще удастся продвигаться вперед. Моторизованные дивизии могут в два счета перебросить сюда артиллерию и танки с Левантского фронта; эскадрильи самолетов прибудут сюда еще быстрее.

У Аарона вид подавленный, я спрашиваю, что его беспокоит. Он оглядывается назад, на Эбро, и говорит:

— Река.

— Почему?

— Ты знал Блэки Мапраляна? — говорит он. — В марте он командовал второй ротой. Я был его адъютантом.

— Наткнулся как-то раз на него, под Батеей, когда ходил в дозор. Он раньше был моряком, верно?

— Ага, — говорит Аарон. — Мы с ним вместе отступали тогда, дошли до самой реки. Он был чудной парень, парень-кремень, славный чертяка. А вот реку он не смог переплыть, утонул.

Что тут можно сказать? И я молчу.

— Я к нему привязался, — говорит Аарон.

Снова приходит приказ выступать, и мы тянемся по дороге в клубах белесой пыли. Время от времени раздается сигнал воздушной тревоги, мы кидаемся врассыпную, разбегаемся по обочинам, канавам, прячемся под купами деревьев, лежим ни живы ни мертвы, пока самолеты не скроются из виду. Хоть они и охотятся за нами, отчасти мы даже рады им — их появление сулит нам передышку, а мы изнываем от жары и жажды, в животах у нас бурчит от голода.

Ребята на пределе, они брюзжат. Артур Мадден, рослый, долговязый, выглядит особенно усталым, так же как Леннонд Лино, совсем молодой парень, из американских итальянцев, которому вообще не место в армии. Вот уж кто inutile, так inutile — худой донельзя, одна кожа да кости, он к тому же серьезно болен. Но Лино не жалуется, не ропщет, подшучивает над собой, и мы считаем его своим. Он хороший солдат и стойкий антифашист, этот итальянец. Зато Мадден вечно жалуется: его перевели из автопарка в пехоту, и теперь он спит и видит, как бы поскорее уехать домой. Жена каждую неделю посылает ему сигареты в письмах, в конце письма она неизменно делает приписку: «Цензор, после того как вы прочтете письмо, пожалуйста, вложите сигарету обратно в конверт» (к явному неудовольствию цензора). Эд Рольф тоже устал, но выглядит бодрее обычного. Мы с ним перекидываемся на ходу парой фраз, и я вспоминаю: когда мы шли из Тарреги в Фондарелью (это было еще до того, как его прикомандировали к штабу батальона), я предложил понести его винтовку, а он наотрез отказался. Теописто Перич Салат, наш адъютант, мелькает то здесь, то там, одаряя всех без исключения своей белозубой, впору на рекламу зубной пасты, улыбкой. По грязному лицу Сэма Спиллера, посыльного Аарона, проделывая дорожки, ручьями стекает пот; не лучше выглядит и Хоакин, долговязый крестьянский парнишка из Аликанте. Остальных посыльных гоняют меньше.