Многим примечательно это рассуждение, заканчивающее вторую часть памфлета. И раньше всего – антицезаристским своим уклоном. Поразительной силой и смелостью мышления нужно было обладать, чтоб видеть в роли Цезаря не причину, а лишь симптом, результат смертельной болезни римской республики; это говорит о максимально возможном в ту эпоху реалистическом взгляде Свифта на историю, равно как и смелое уподобление Цезаря коршуну-стервятнику, питающемуся трупом задушенной свободы. И не вина, а беда Свифта, что, ограниченный рамками своего времени, не может он представить себе такой победы плебеев, которая стала бы окончательной, не прокладывая путь к тирании и деспотизму. Концепция равновесия сил – она сейчас смешна и антиисторична. Но разве из приведенных строк не явствует, что не о царях, не об аристократах заботы и волнение Свифта, а о низах народных: им напоминает он о печальной участи римской свободы. И, несмотря на формальное противоречие между свифтовской историко-политической концепцией в «Раздорах» и политическими пассажами в «Сказке бочки», психологического противоречия не видно тут. И в «Сказке» и в «Раздорах» воинствует пафос непримиримого гуманизма, пафос тревоги и обиды за судьбу, за духовную и политическую свободу человека и народа.

А в третьей части памфлета, отбросив исторические аналогии, во весь голос предостерегает Свифт английский народ от лжевождей, от тех, кто для достижения своих корыстных целей узурпирует народный голос, волеизъявление народа.

Оружие критики направляется против конкретных носителей зла, большинства палаты общин, которая, демагогически натравливая массы на определенных лиц, предъявляя им клеветнические обвинения, прокладывает путь тирании и деспотизму. Свифт обрушивается на показной демократизм современного ему парламентского режима. С весами гуманистической морали в руках восстает он против случайного скопища людей, движимых своими эгоистическими страстями и корыстными целями. В представительном собрании, говорит он, «мы часто видим дух жестокости и мщения, коварства и тщеславия, слепоты, упрямства и непостоянства, те самые хаотические бешенство и злобу, софистику и обман, каковые редко встречаются у отдельного человека».

Он борется с фетишем формальной демократии:

«Изречение vox populi – vox dei относится к голосу и мнению всего народа, а не случайного большинства из нескольких его представителей, которое так часто достигается путем специальных трюков, осуществляемых с настойчивостью и прилежанием, причем эти качества чаще присущи тем, кто преследует личные цели коварства и мести, нежели тем, кто с ними борется».

Свифт был не так далек от разоблачения классового характера формальной демократии, и, во всяком случае, он сумел почувствовать всем существом своим ее моральную гнилостность, ту опасность, которую всегда несет она для народных масс. Почувствовал – и сказал. Потому и звучит памфлет, написанный как бы в защиту трех отдельных политиков партии вигов, голосом гуманиста, воинствующего за права человека, за благо народа.

Анонимный памфлет, приписывавшийся разным лицам, имел успех. Не особенно громкий, но все же такой, что на обратном пути в Ларакор – в Дублине – Свифт с понятной гордостью рассказал в местных политических кругах о своем авторстве. Стало известно об его авторстве и в Лондоне.

«Начало положено, – думает Свифт в своем ларакорском уединении, – первый взмах метлы – хороший взмах».

И течет год-два спокойная, тихая жизнь…

У ларакорского священника есть свой домик, свой садик. Очень тщательно работает он в своем саду, разбивает клумбы, даже прокладывает каналы: как же, ведь ему, редактору и слушателю знаменитого «Опыта о садоводстве», тут и книги в руки…

А по средам и пятницам читает он проповеди в ларакорской церкви, на украшение которой тратит даже скудные свои личные средства. Не много народу посещает характерные эти проповеди – одна из них прочтена на тему о том, как неприлично спать в церкви во время богослужения… Всего ведь в округе числится десятка два членов англиканской церкви; громадное большинство полуголодного, измученного ирландского крестьянства – фанатичные католики, и члены англиканской церкви среди них – это парии из париев. Таким образом, частенько проповеди ларакорского священника слушают два-три человека, а был такой случай, что единственным его слушателем оказался причетник церкви – добродушный весельчак Роджер Кокс. Но это не смущает проповедника – голос его все так же звучно-ироничен, как если бы теснились в церкви прихожане. Ибо возможен «театр для себя» и при одном слушателе.

Но не только церковью и садиком занят ларакорский священник. Через день, если не ежедневно, вооружившись громадной палкой от крестьянских вил, направляется он пешком в неподалеку лежащий городок Трим. Тут, в маленьком коттедже, одиноко живут две женщины: молодая мисс Эстер Джонсон – мировая известность ей была суждена – отблеск мировой славы Свифта – под экзотическим именем Стелла – и престарелая компаньонка ее, мисс Дингли. Уже очень давно знаком с мисс Джонсон Свифт: было ей лишь шесть-семь лет, когда он познакомился с ней, в 1689 году, в имении сэра Уильяма, и только восемнадцать ей сейчас, в 1701 году, когда, по настоятельному убеждению Свифта, поселилась она в городке Трим, рядом с Ларакором, поселилась для того, конечно, чтоб дать Свифту возможность посещать ее достаточно часто, если не ежедневно.

Городок спит. В коттедже тихо. Мисс Дингли, вооружившись очками, занята вязанием. Эстер Джонсон сидит у камина в своей обычной позе – ожидающей, чуть испуганной, настороженной, сосредоточенно-внимательной. Ларакорский священник, высокий, собранный, элегантный в своей хорошо сшитой сутане, стоя у двери – он собирается уходить, – с ласковой насмешкой в своих никогда не смеющихся, но лишь изредка улыбающихся глазах смотрит на молоденькую девушку. О чем говорили они сегодня? Какие секреты своей сложной и трудной жизни доверил он ей в эти тихие часы? Кому глядит она вслед, когда закрывается за ним дверь, – мужу, любовнику, другу?

Пусть останутся пока закрытыми страницы таинственной главы жизни Свифта – до момента, пока не появится на этих страницах другая молодая женщина, с экзотическим именем Ванесса…

От Ларакора до Лондона – это в начале восемнадцатого века не маленькое путешествие – не меньше десяти дней, а если путешественник не богат и не имеет собственных лошадей, то и больше. Но это не мешает Свифту за время с апреля 1702 года и по ноябрь 1707 года четыре раза посетить Лондон, проводя там по нескольку месяцев в каждый визит. Последнее же его в этот период пребывание в Лондоне длилось больше полутора лет – с ноября 1707 года по июль 1709. Были, очевидно, у ларакорского священника важные дела, призывавшие его в Лондон.

Были некоторые дела. В 1704 году было связано его пребывание с опубликованием «Сказки бочки»; в 1705 году появился он в Лондоне как ходатай по делам англиканского духовенства в Ирландии. Не такие уж важные дела, не жизненно важные.

Но было одно чрезвычайное дело. Лондон притягивал Свифта.

Нет данных утверждать, что Свифт нарочито искал в своей жизни сильных ощущений, но нельзя не заметить, что они, словно вперегонки, бежали к нему. А среди них не было ли сильнейшим ощущение контраста, заполнившего всю жизнь Свифта и все его творчество: контраста между тем, что есть человек, и чем он быть должен!