Часа через два впереди по курсу возникло белое поле замерзшей Обской губы, а потом, километров через двадцать, – лагерь № РС-549: обнесенные колючей проволокой прямоугольники серых, наспех отремонтированных лагерных бараков. Как и лагеря на Ямале, лагерь № РС-549 с месяц назад откочевал подальше от маршрута почетных и иностранных гостей торжественного открытия газопровода, и никто не стал, конечно, строить тут новый лагерь, а быстро подлатали старый, тридцатилетней давности, сталинский.

Через лагерь и дальше на северо-восток шагали с юга злосчастные мачты высоковольтной линии электропередачи, в двух километрах от лагеря была видна рабочая зона – на берегу замерзшей тундровой речушки зеки ломами долбили лунки в звонкой, как металл, вечной мерзлоте. Сверху их темные, в лагерных телогрейках, фигуры казались стадом овец, рассыпанным по тундре и окруженным кострами пастухов с собаками – вохрой. На первый взгляд это могло показаться идиотизмом – зачем заставлять людей калечиться на сорокаградусном морозе, долбить вечную мерзлоту? Лом со звоном отскакивает ото льда, брызги льда бьют в лицо. Даже в тихие, безветренные дни человек изнемогает от такой работы в полчаса. Но никакого идиотизма в работе зеков нет. Лунки, которые они долбят в вечной мерзлоте, – это шурфы вскрытия верхнего пласта тундры, следом за зеками сюда придут взрывники, заложат в шурфы взрывчатку, взорвут верхний слой тундры и откроют подо льдом слой песка и гравия – ценного строительного материала.

Конечно, шум о том, что мы используем зеков на строительстве газопровода, – чистая западная брехня. Кто же подпустит зека к нитке газопровода, кто доверит зеку сварить трубы?! Но подсобные работы, такие как добыча песка и гравия, рубка просек, сооружение причалов, укладка лежневок в болотах и так далее и тому подобное, – эти каторжные работы как раз для зеков…

Вертолет прошел над рабочей зоной, приблизился к пустому лагерю. На шум подлетающего вертолета из КПП зоны выскочили солдаты и начальник охраны лагеря майор Оруджев. Вертолет сел рядом с ними, высадил меня и тут же ушел на юго-запад искать трупы беглых зеков. Там, на юго-западе, в Салехарде, начиналась железная дорога, и только туда могли уйти беглые.

А я занялась рутиной – личные дела бежавших, допрос солдат лагерной охраны, которые дежурили в ночь побега. В своем кабинете майор Оруджев достал из сейфа три серые, перевязанные шнурками толстые папки – личные дела сбежавших. Я открыла папки и несколько минут рассматривала стандартные тюремные фотографии беглых. Рецидивист с тремя судимостями за 217 краж со взломом татарин Тимур Залоев – хмурое скуластое лицо, узкие глаза… Спекулянт предметами русской старины и поддельщик икон Глеб Шиманский – 40-летний, высокий, с холеным лицом, но упрямым подбородком. И курносый, светлоглазый двадцатилетний «политический» – Борис Толмачев – совсем мальчишка.

Я выписала в блокнот адреса их родственников, чтобы послать им служебные извещения. Если хотят, могут приехать за трупами, которые сегодня-завтра будут найдены вертолетчиками. И перешла к допросам лагерной охраны. Главное, что я хотела выяснить, – откуда взялись эти деревянные катушки-ролики, с помощью которых беглые по линии электропередачи перемахнули через ограду. Эти ролики Оруджев тоже достал из сейфа. Они были явно самодельные, выточенные в виде буквы «х», как катушки, и сквозь дыры в этих «катушках» были продеты гнутые стальные скобы на манер металлических поручней в метро. Может быть, кто-нибудь передал эти ролики в зону? Или переслал в посылке?

– Да какой там передал-переслал?! – возмутился майор Оруджев. – Разве мы посылки не проверяем? Они сделали эти ролики сами, в зоне. У нас тут механическая мастерская есть, в лагере. Электропилы «Дружба» ремонтируем и всякий инструмент для работы. Борис Толмачев в этой мастерской токарем работал. Он и выточил эти ролики…

Я пошла в мастерскую. Зыбкая дощатая времянка без отопления, в щели задувает тундровый ветер, станки стоят прямо на мерзлоте, на досках, а всякое железо, деревянные бруски и какие-то детали валяются на полу, что, конечно, является нарушением инструкции. Из таких брусков Толмачев и выточил ролики для побега – себе же на погибель. И самое примечательное было то, что именно над его, Толмачева, токарным станком висел стандартный тюремный лозунг:

«НА СВОБОДУ – С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ!»

Из мастерской майор Оруджев, который тенью ходил за мной якобы по долгу службы, а на самом деле потому, что меховые брюки увеличивали мою задницу до размеров, нестерпимых для его осетинского темперамента, повел меня через зону в офицерскую столовую на обед. Проходя мимо злосчастной мачты-опоры высоковольтной линии, он в сердцах пнул ногой по основанию вышки и сказал зло:

– Худя Вэнокан во всем виноват, паскуда ненецкая!

Я удивленно взглянула на майора. Худя Вэнокан был следователем уголовного розыска в Салехарде. Как он, единственный в крае ненец-следователь, может быть виноват в побеге трех зеков из этого лагеря?

Я знала Худю Вэнокана. Я была на пятом курсе юридического факультета МГУ, когда весь университет облетела легенда о том, что какой-то простой ненец-оленевод с побережья Ледовитого океана чуть ли не на оленях, но, во всяком случае, в оленьей малице[1] вместо пальто прикатил в Москву и поступил к нам на юридический факультет. Сам! Не вне конкурса, не по брони Ямало-Ненецкого национального округа и не по блату, конечно, – откуда блат у заполярного ненца! – а по общему конкурсу! «Еще один самоубийца», – подумала я тогда, потому что за четыре года моей учебы в МГУ у нас было девять случаев самоубийств студентов из Заполярья: чукчей, эвенков, ненцев и хантов. Они, эти эскимосы и эскимоски, не выдерживают стресса большого города и – что поразительно – кончают жизнь одним и тем же способом: выбрасываются из окон высотного общежития на Ленинских горах. «Еще один самоубийца», – подумала я, когда услышала историю поступления в МГУ этого «дикого вундеркинда». И забыла о нем, конечно. Но через несколько дней в студенческой столовке я обратила внимание, что на меня постоянно пялится какой-то скуластый и узкоглазый парень – не то японец, не то кореец. Ну, иностранцев у нас – пол-университета, но западные иностранцы на нашем юрфаке не учатся – на кой им черт изучать советское право, если у них там совсем другие юридические законы. Короче, этот парень оказался не корейцем и не японцем, а Худей Вэноканом, «вундеркиндом с Ямала». О том, что он втюрился в меня, скоро узнала вся моя группа, а потом и весь наш курс: Худя торчал в студенческой столовке именно тогда, когда у нашего курса был обеденный перерыв или окно между лекциями. Он сидел обычно в дальнем углу, пил чай – пять, шесть, десять стаканов, – потел в своем новом мешковатом костюме советского производства и ждал моего появления. Тогда на пятом курсе мне было 22 года, и, говоря без скромности, я была в порядке: голубоглазая блондинка с косой до пояса и с фигурой Анук Эме, валютная девочка. Во всяком случае, когда я шла по улице, не было такого, чтобы к тротуару рядом со мной не причалили «Лада» или «Волга» и хозяин машины – какой-нибудь 30–40-летний киношник или фотограф – не предложил составить ему компанию в Дом кино на закрытый просмотр западного фильма.

Но когда вы заканчиваете последний курс юридического факультета, у вас нет времени для романов или даже для короткого флирта. И мне было плевать на то, что какой-то там заполярный ненец, выучив наизусть расписание нашей группы, поджидает меня, потея от чая, в столовой и пялится на меня, пока я наспех глотаю жидкие студенческие щи или жесткую, как подошва, котлету. Но очень скоро он перенес свой дозорный пункт из столовой в библиотеку, и вот это меня уже взбесило. Я не могла зубрить советское право или конспектировать «Основы уголовного законодательства», когда на меня в упор смотрели из-за соседнего стола узкие серые глаза этого ненца. А вы смогли бы? Правда, стоило мне поднять на него взгляд, как он тут же опускал глаза к своей книге, но только на время, пока я на него смотрела. А потом он опять рассматривал меня в упор. Наконец я не выдержала. Я встала и подошла к нему. Он, конечно, уже не смотрел на меня, он делал вид, что читает «О „двойном“ подчинении и законности», В.И. Ленин, 33-й том. Я подошла к нему и сказала: «Слушай! В чем дело?» Вся библиотека повернулась в нашу сторону, и все смотрели на меня, все, кроме него. Он, этот ненец, сидел, опустив глаза на том Ленина, словно глухой. Только его короткая шея багровела над воротником его москвошвеевского костюма. Тогда я выхватила этот 33-й том Ленина у него из-под глаз, шмякнула этим томом по его столу и повторила: «Ну? Ты долго будешь пялиться на меня?»