Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И тут же открылся ему еще один слой, который всегда жил на дне его сердца, но только сейчас всплыл: скоро!

Потому что как раз в эти дни наступление наших армий на Белоруссию вылилось в фазу, которая обычно сопровождается эпитетами «решительное» и «победное». Со дня на день ожидали взятия Минска. А там была семья Алексея Иннокентьевича, о которой он уже ровно три года ничего не знал.

В Москве он все же побывал, причем ловчить не пришлось: его вызвали в комитет. Малахов был готов к неприятностям, но опять сложилось иначе. Его поздравили с успешным разоблачением гауптштурмфюрера Хайнца Кесселя и долго, детально расспрашивали о работе управления контрразведки Смерш 1-го Украинского фронта, в котором Малахов служил уже четырнадцать месяцев, с апреля 1943 года. Этот разговор был приятен, потому что Смершу удалось нейтрализовать работу не только гехаймфельдполицай (тайной полевой полиции) и разведотделов I Ц всех противостоящих немецких армий, но и абверовских команд, что было куда труднее: эти и классом были повыше, и масштаб у них был иной.

Но с одним противником пока что совладать не удалось – с разведшколой полковника Уго фон Хальдорфа. Школа принадлежала РСХА – главному управлению имперской безопасности министерства внутренних дел. О ее успехах, к сожалению, узнавали в большинстве случаев задним числом. Например, только признание гауптштурмфюрера Кесселя приоткрыло тайну гибели Гологорского отряда и разгрома подпольной сети во всем районе и объяснило причину неудач, которые преследовали отряд Крайнего: им последнее время фатально «не везло» – операции проваливались одна за другой, разведка налетала на засады, полиции удалось добраться до тайников с оружием и едой, так что в начале марта отряд был вынужден напасть на сильный гарнизон в Коржеве и разгромить его только потому, что там формировался продуктовый обоз, а партизаны уже неделю существовали только на сухарях да еловой настойке. После таких открытий поневоле перестанешь быть суеверным.

Правда, еще год тому назад казалось, что разведшкола вот-вот будет парализована. Это было прошлым летом. Туда удалось внедрить своего человека. Он не спешил, осматривался, изучал людей. От него поступило два сообщения, после чего он замолчал надолго. На связь послали опытного разведчика. Прежде чем явиться на явку, он решил понаблюдать за ней. Ему повезло: в первый же день он увидел, как в квартиру (правда, с предосторожностями) прошло подозрительно много людей; вышло ровно столько же, но это были другие люди!.. Разведчик заподозрил, что стал свидетелем смены караула в засаде, пошел за последним из людей. Это был немец! Из квартиры, где была явка, он почти прямехонько направился в казарму… Предоставленный самому себе, разведчик все же смог установить, что разведшкола куда-то передислоцировалась. Какое-то время в Смерше еще надеялись, что внедренный контрразведчик даст о себе знать, однако этого не случилось.

Но Уго фон Хальдорф не исчез совсем. Он был где-то поблизости. Он оставлял в прямом смысле слова кровавый след, но каждый раз следы обнаруживались слишком поздно: их было невозможно проследить к исходной точке, к гнезду.

– Так вот, Алексей Иннокентьевич, – сказали Малахову в комитете, – вам придется оставить остальные дела и заняться исключительно фон Хальдорфом. Вы же видите, какой у него замах, как широко шагает. Пора остановить прусачишку.

– Понимаю. Проникнуть в его «заведение» и постараться…

– Нет. Школа должна быть обнаружена и уничтожена. Архив, конечно, хорошо бы захватить. А то он заноз понаоставляет столько – не один десяток лет гнить будут…

– Сроки операции?

– Месяц. Но это – крайний предел. Лучше бы недели в две, ну, в три уложиться. Видите ли, Алексей Иннокентьевич, тут есть одна тонкость, которая нас заставляет спешить. Недавно мы получили копию интересного документа. Из него следует, что в первый же день наступления советских армий вашего фронта подразделение полковника фон Хальдорфа должно быть эвакуировано в Германию. Подчеркиваю: в первый же день. В документе указан точный адрес, куда переедет разведшкола, но достать ее там будет намного сложнее, и мы надеемся, что этот адрес нам уже не понадобится…

«Ситуация ясна», – думал Малахов, слушая, как стучат колеса, как хрустят огурцами и обсуждают достоинства американских скорострельных пушек соседи-лейтенанты, как где-то близко, через купе, подвыпившая компания шумит под аккордеон – «матросы шли в последний бой, а мо-ло-до-о-го!..»

Аккордеон был, конечно же, трофейный, с замечательным звуком; ей-богу, не исключено, что его на заказ делали – ведь такой звук… А играли на нем как на трехрядке, все больше на басах, примитивно до невозможности. Но что-то в этом было трогательное.

«Ситуация ясна, – думал Малахов. – Через месяц и наши наконец-то опять пойдут. Заждались!..» – Мысли были вообще-то приятные, но, если говорить откровенно, радость Алексея Иннокентьевича была немножко натянутой. Может быть, впервые за всю войну он не возражал, чтобы на его фронте с наступлением чуть-чуть повременили.

Но Хальдорф-то каков! Как зарылся! Малахов был уверен, что документ об эвакуации попал в Москву прямо из штаба бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга, главы зарубежной службы СД. Значит, и там наши есть. Но если даже оттуда невозможно дознаться, где сейчас нора Уго фон Хальдорфа… Вот это противник!

Впервые за этот день Малахов улыбнулся с радостью, которая не была подточена никакими задними мыслями. Уже планы донимали его, и он поневоле начал их примерять и сравнивать. Ему хотелось что-то делать, уже сейчас начинать что-то делать, вынужденное безделье становилось настоящей мукой.

Не в силах улежать, он поднялся, надел китель и уже в коридоре подумал: «Как жаль, что я не курю; мне было бы сейчас что делать!..»

6

Пять групп разведчиков ушли через линию фронта в немецкий тыл. Снова, в который уже раз, Малахов был осужден на ожидание. Самыми трудными бывали первые часы, когда организм все еще вырабатывает предельное количество энергии, а деть ее уже некуда. Она начинает раздувать воображение, и чего только не привидится человеку, пока в нем все не перегорит, и уже просто сил не останется хоть о чем-нибудь думать. Правда, есть люди, которые умеют огромным напряжением воли уже в истоке остановить этот процесс. Наверное, и Малахов сумел бы это, но он не пробовал ни разу. У него была своя метода, попроще: он принимал сильнодействующее снотворное, и, когда просыпался, организм уже находился в состоянии покоя, а если и случались рецидивы, справиться с ними не стоило больших трудов.

На этот раз обошлось без снотворного. Всю ночь Малахов провел в своем кабинете, ожидая сообщений о результатах перехода разведгруппами линии фронта. Даже если бы группа была одна, он не проводил бы ее до переднего края. Он знал такую манеру за некоторыми из коллег. Они говорили, что считают своим долгом, и не только служебным, но и человеческим, быть до последней минуты рядом с разведчиками. Несколько ободряющих слов, шутка, соленый анекдот и между делом два-три вопроса, чтобы проверить, не забыто ли что-нибудь; глядишь, люди в отвлекутся, и, когда настанет минута перемахнуть через бруствер в темноту, в них будет меньше напряженности, которую лишь потом осознаешь, когда вдруг схватывает судорогой плечи или прикипевшую к автомату ладонь; и в глазах не останется той стеклянной пустоты, когда он смотрит на тебя, а ничего не видит, потому что мысли черт те где бродят, он и сам в это время не знает, где именно…

Малахов не принимал этой теории, во-первых, потому, что считал ее выдуманной. Вся она – только жалкая попытка оправдаться, обмануть других и самого себя. Человек нервничает, переживает за исход операции, не знает, куда себя деть, вот в суетится до последней минуты возле разведчиков. У него возникает ощущение причастности, словно и он идет с ними, и ему уже легче; ведь куда легче хоть что-то делать, чем просто ждать! А о том он не думает, что для этих парней присутствие высокого начальства осложняет жизнь, может быть, больше, чем минные поля и ловушки. О том он не думает, что обретает собственное спокойствие за чужой счет, – за счет этих ребят, которым нервы еще ого как пригодятся.

8
{"b":"987","o":1}