– Видимо, научные эксперты признают подобный довод достаточно резонным.

– Вот видите! А что, если реакция цветка вообще была самопроизвольной? Если растению не понравилось, что бактерии в почве вдруг взрывообразно размножились или, напротив, погибли? А вдруг поливная вода содержала не те соли? А что, ежели завелась какая-нибудь личинка и стала пожирать корни? Или проросли вдруг занесенные ветром вредные споры?

– Понятно, Марк Модестович, и достаточно. Меня ваша аргументация убеждает. Не отказываясь от первоначальных сомнений, я вынужден признать, что пики на диаграмме доказательной силой не обладают. Вы удовлетворены?

– А вы?

– И да и нет. Но, по крайней мере, вопрос, казавшийся мне главным, получает достаточное объяснение. Точнее вырисовывается неправомочность самой его постановки. Приношу свои извинения. Наличие пиков боли на последней диаграмме не может быть истолковано однозначно.

– Вы отразите это в протоколе?

– Ваши ответы? Безусловно!

– А ваши выводы?

– Это уже не для протокола. Они останутся в голове.

– Еще вопросы будут?

– Нет, Марк Модестович, спасибо. Прочтите, пожалуйста, и подпишите.

– Давайте. – Он подписал не глядя. – Я вам верю.

– Прочтите все-таки для порядка. Если что не понравится, внесем изменения.

– Нет, все правильно, – сказал Сударевский, бегло проглядев запись. – Жаль лишь, что наш в высшей степени интересный диалог не отражен здесь во всей полноте.

– Сойдет. Главное, чтобы правильно была передана суть, а как мы с вами добирались до истины, никого не касается.

– Считаете, что мы добрались до нее?

– Диалектика учит, что абсолютная истина недостижима, Марк Модестович, хотя мы можем сколь угодно близко приблизиться к ней… Теперь, когда мы покончили с делами, могу сообщить вам приятную новость.

– В самом деле?

– Академик Берендер дал высокий отзыв о вашей работе. Он считает, что она безусловно заслуживает диплома на открытие. Если вы согласны, он готов ходатайствовать о передаче ее на рассмотрение в отделение химических наук.

– Спасибо, Владимир Константинович, за ваши хлопоты и за действительно прекрасное известие. Оценка Александра Петровича крайне лестна и ко многому обязывает, но, не знаю, как вам объяснить, я не согласен. Ради бога, извините меня, но я не хочу.

– Вот уж удивили так удивили! Мои друзья говорят, что это почти верное дело!

– И тем не менее.

– Ну, раз так… Дело, конечно, ваше.

– Хотите знать почему?

– Вы не обязаны объясняться, Марк Модестович. Столь далеко мои служебные полномочия не распространяются.

– Но вы пытались помочь мне не как следователь?

– Конечно же, нет! Просто по-человечески! Наконец, как гражданин… Вы ведь действительно сделали вместе с Ковским большое и важное открытие. В юридическом оформлении этого факта заинтересованы не только вы, но прежде всего наша страна. Этого требуют государственные интересы.

– Вот видите, Владимир Константинович, как вы по-государственному мыслите! Жаль, что те, кого это прямо касается, не берут с вас пример. Им, простите, плевать…

– А вы не о них думайте! Это накипь. Вы лучше на таких, как академик Берендер, ориентируйтесь.

– Поздно. Я, знаете ли, чертовски устал, и мне все равно. Перегорело в душе. Одна зола осталась. Хватит с меня неприятностей. Хочу спокойно пожить. У меня перед глазами, простите, наглядный урок. Да, да, я об Аркадии Викторовиче думаю! Не довольно ли жертв, товарищ майор?

– Вы считаете, что Ковский стал жертвой?

– Результаты вскрытия уже известны? Или это тоже секрет?

– Случай сложный. Труп долго лежал в воде. Заключения судебно-медицинской экспертизы еще нет.

– Так чего же вы дурака тут валяете? Душу выворачиваете? Вы же ведете себя, как последний провокатор!

– Боюсь, вы перебарщиваете, Марк Модестович!

– А вы не перебарщиваете, обвиняя меня в убийстве близкого и дорогого мне человека?

– Я ни разу не произнес слово «обвинение».

– Не обвиняете, так подозреваете!

– Я ни разу не произнес слово «убийство».

– Потому что данных нет, улик этих самых! Были бы – произнесли бы! Но я дам, дам вам материал против себя! Не беспокойтесь! Вас наверняка мучила проблема мотива преступления. Я не ошибся? Так вот, мотив есть: Сударевский убил своего учителя, чтобы сесть на его место. Очень просто! Я принимаю предложение возглавить лабораторию – разве это не веский довод? Как-никак лишних сто тридцать рубчиков в месяц!

– Прекратите истерику! Немедленно прекратите!

– Что?.. Да-да, вы правы, извините меня…

– Принести воды?

– Нет, благодарю вас, не надо.

– Тогда коньяку выпейте.

– Мне от него плохо бывает… Сердцебиение. Еще раз простите. Нервы, знаете ли, не выдержали. Сорвался.

– Вижу, что сорвались. Не знаю только, когда именно. Поэтому вновь решаюсь напомнить вам о предложении академика.

– Нет. Бог с ним, с этим открытием. Тут я пас, говорю со всей ответственностью. Скажете, струсил? Карьерист? Да-да-да! Хватит с меня. Пора и о себе подумать. О своем здоровье, о диссертации, о лаборатории, наконец. Теперь, когда я точно знаю, что Аркадия Викторовича нет, мне ничто не мешает принять предложение Фомы Андреевича. Даже напротив! Я просто обязан сделать это ради светлого имени Ковского как ближайший друг его и ученик.

– Правильно. Но не в меньшей мере вы обязаны сделать и другое: довести до конца дело всей жизни вашего учителя.

– Его уже довели до конца. Хватит! Можете осуждать меня, но я решил жить. Здесь я делаю уступку своему человеческому естеству. С открытием покончено раз и навсегда!.. И хватит о делах. Не пора ли подумать об обеде? Судя по запахам, процесс приготовления находится в заключительной стадии. Не желаете ли помыть руки?

– После всего, что мы наговорили друг другу, мне одинаково трудно как отказаться от вашего приглашения, так и принять его. Я не хочу обидеть Марию и вас, Марк Модестович, но поймите меня правильно, мне лучше уйти.

– Никаких «уйти»! Одно другого не касается! Вы наш гость, и я ни за что вас не отпущу!

– И все-таки я ухожу.

– Вы, конечно, обиделись! Но я был вне себя. Не обижайтесь, прошу вас!

– Я нисколько не обижаюсь, Марк Модестович, но поверьте мне, так будет лучше… У вас волос на плече. Позвольте сниму…

В год Зайца[25], когда над государством тангутов Си-Ся пролетел дракон, Темучин вознамерился начать поход на Запад. Но прежде чем поднять на пике с лунным кругом знамя войны – девять черных как сажа лошадиных шкур, – он задумался о жизни и смерти.

Однажды в часы бессонницы Великий хаган понял, что он всего лишь человек. Завоевав Восток и собираясь сильно потеснить или совсем уничтожить Хорезмшаха на Западе, Темучин впервые подумал о конечной цели.

Спору нет, он собрал орды диких кочевников в могущественную империю, которая диктует свою, вернее, его, Темучина, свирепую волю народам и государствам. Нелегко было построить на пепелище древних культур централизованную державу, скованную непререкаемой дисциплиной походного лагеря. Еще труднее оказалось подчинить всех и вся единому закону. Но и это сумел он осуществить. Недаром же ныне на теплых еще, дымящихся развалинах завоеванных городов первыми возникают не дворцы, не храмы и даже не хижины, а хошлоны[26] нового правопорядка. Перепись мужчин, ямская почта, налогообложение, мобилизация – вот какие команды выкрикивает покоренным монгольская яса[27]. И это хорошо. Но что потом? Чем больше лошадей, тем труднее согнать их в табун. Мудрый стареющий воитель понимал, что империи, как и люди, дряхлеют и умирают. Рано или поздно, но все созданное им пойдет прахом, и, прежде всего, он сам станет тенгри – уйдет в небо. Впрочем, это лишь так говорят: уйти на небо. Никто не знает, что делается за таинственной гранью, отделяющей тенгри от мира живых. Никто оттуда не возвращался.