Этот ливень Рильке потом увековечит в своей "Книге образов":

Не успевают они вернуться в Петербург (26 июля), как Лу, уже на следующий день, оставляет Рильке одного и уезжает к брату в Финляндию, в их летнюю семейную резиденцию в Ронгасе. И хотя Райнер, поселившись в гостеприимных покоях пансионата "Централь", ежедневно работает в библиотеке, встречается с литераторами и художниками, он чувствует себя как брошенный на произвол судьбы ребенок. Четвертого августа он пишет ей об уже уничтоженном "отвратительнейшем письме", которое ему продиктовали тоска и молчание Лу, добавляя: "Возвращайся поскорее!.. Ты не представляешь, как долго могут тянуться дни в Петербурге…" Однако она не вернулась сразу же после его горячего призыва: возмущенная, она смяла и бросила в печку его "детское" письмо. Лишь 22 августа они, временно примиренные, выехали в Берлин…

Берлинский экспресс набирал скорость, неся в чреве своем, подобно киту, странную пару. Вспышки отчуждения и близости пульсировали в тесном пространстве купе. Бледный юноша и женщина с волевым разлетом бровей играли в свободные ассоциации. "Вы говорите слово, и партнер говорит любое слово, какое придет в голову. Мы так играли довольно долго. Неожиданно мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел написать свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я ему объяснила природу бессознательных сил, которые заставляют его писать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он сначала засмеялся, а потом стал серьезным и сказал, что теперь он вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула ее из его души. Это поразило меня, тут я впервые поняла опасность психоанализа для художника. Здесь вмешаться — значит разрушить. Вот почему я всегда отговаривала Рильке от психоанализа. Ибо успешный анализ может освободить художника от демонов, которые владеют им, но с ними вместе могут уйти и ангелы, которые помогают ему творить".

Могла ли она действовать иначе? Ведь в Райнере Лу встретила свое собственное раннее состояние души — мечтательное, облачное, далекое от действительности. Рильке дал ей возможность еще раз вернуться в эту оставленную далеко позади точку собственного развития.

В любви к Рильке жило что-то от любви к самой себе как покинутому и мечтательному ребенку, который выпал из семейного гнезда. В свое время Гийо стал для нее лекарством от безудержных нелепых фантазий. Дисциплина, работа и постоянная "дрессура фантастического в логическое" — таковы были составляющие его рецепта. Но Лу хочет найти еще более радикальное лечение, которое бы, в отличие от "метода Гийо", не порождало идеализации "врача".

"Единственным человеком, — писала она, — которого я любила и при этом никогда не критиковала, был Гийо, хотя в действительности я любила в нем идеал. В нашей юности идеалы, к которым мы стремимся, проецируются в личность, и мы любим эту личность как оживший идеал. Позже, когда мы начинаем лучше отличать людей от их взглядов, мы перестаем искать идеального человека, скорее, мы хотим объединиться с другой личностью в общей внутренней преданности тому, что мы почитаем и чем восхищаемся. Исчезает тот тип любви, когда один человек стоит на коленях перед другим, — теперь они оба стоят на коленях плечом к плечу".

Этот опыт любви, который ей довелось прожить дважды: и в роли неофита, и в роли Великого Посвященного, — в чем-то очень похож на инициацию великих мистерий древности. Осмысляя этот феномен, Лу напишет новеллу "Рут" — о девочке, которая ни к чему столь сильно не стремится, как понравиться любимому ментору и, по большому счету, стать им. Эту книгу Лу Рильке особенно любил, и позже его дочь получит имя Рут, хотя матерью ее будет не Саломе, а художница Клара Вестхофф.

* * *

В поезде, вспоминает Лу, они чувствовали себя окончательно чужими друг другу: Рильке сказал, что хочет уехать из Берлина — ему нужен новый круг людей. "Хорошо", — коротко отвечала Лу по-русски. Анализируя позднее этот кризис, Лу объясняла свое побуждение расстаться тем, что Рильке мог понять и исцелить себя лишь творчеством, а творил по-настоящему, только если переставал зависеть от предмета — в данном случае от нее. Он мог излечиться единственно "беспредметной любовью". Помнится, в самом начале их встречи, когда они заговорили о своем понимании Иисуса, она говорила ему, что религиозного гения отличает "беспредметная религиозность": не сотворения новых божеств добивается религиозный гений, а нового отношения к ним, и лишь благодаря последнему становится очевидным бесспорный факт единства Бога и Человека, то, что человек есть смертный бог, а бог — бессмертный человек. Образцом настоящей религиозности является любящий человек, который к тому же неустанно вновь и вновь пытается освободить свою любовь от иллюзий.

Пытаясь освободить собственную любовь от иллюзий, Лу честно призналась себе, что ее "желания уснули надолго", а ее заботы о Райнере переместились "по ту сторону того, что объединяет мужчину и женщину и что никогда не возвращается обратно".

Рильке уезжает к Вогелеру в Бенкендорф ("дом под березами") — артистическую колонию вольных художников, не приемлющих академического искусства. В одном из посланий их затухающей переписки он сообщает о своем кризисе, нарастании внутреннего конфликта, а также о намерении жениться на художнице Кларе Вестхофф (хотя его дневниковые записи дают основание полагать, что его подлинной любовью того времени была Паула Беккер, талантливый скульптор, боль от ранней смерти которой прорвалась в знаменитом рилькевском "Реквиеме").

В довольно жестком письме, озаглавленном "Последнее послание", Лу вспоминает, как она была для Райнера матерью, и говорит, что, как мать, хочет выполнить последний долг, рассказав ему о диагнозе, который поставил Рильке с ее слов один врач: этот поэт, сказал он, может повторить судьбу Гаршина*. Лу требовала от Райнера твердости и роста: "несмотря на разницу в возрасте, которая существует между нами, я все время… росла, я все дальше и дальше врастала в то состояние, о котором с таким счастьем говорила тебе, когда мы прощались, — да, как ни странно это звучит, — в мою юность! Потому что только теперь я молода, и только теперь я являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать: полностью самой собой". Она предостерегает его от того, чтобы в его неустойчивом душевном состоянии брать на себя ответственность за других и вместо подлинного взросления вновь искать свою пристань под женским крылом.