Услышав столь убедительный ответ, американец с чувством прижал камень к груди обеими руками. Высвободив на короткое время одну руку, он провел тыльной стороной ладони по лбу, как бы желая изгнать из головы призрак римской баллистики раз и навсегда.

Как это всегда бывает, слухи передаются из уст в уста, и целый легион нервных беременных женщин напрасно ждут объяснений от неразговорчивых медиков. Число браков заметно снижается, меж тем торговля контрацептивами угрожающе растет.

Пока научные организации хранят молчание, журналисты, как видно в недобрый час, обратились в Ассоциацию акушерок-самоучек. Благодаря ее президенту, грузной, бесплодной и болтливой матроне, пересуды приняли окончательно зловещий характер: повсюду младенцы отказываются появляться на свет по-хорошему, и хирурги, не покладая рук, практикуют кесарево сечение и приемы Гийомэна. Мало того, ААС включила в свой специальный бюллетень подробный рассказ двух акушерок, что, не щадя живота своего, боролись с взбунтовавшимся младенцем, настоящим дьяволенком, который более суток бился между жизнью и смертью, ни во что не ставя страдания матери. Укрепившись на подвздошных костях и ухватившись за ребра, в позе трубочиста, он так сопротивлялся, что акушерки в конце концов опустили руки и предоставили младенцу делать что хочет…

Как и следовало ожидать, единственными учеными, нарушившими молчание, были психоаналитики: они приписывают этот феномен некоей разновидности коллективной истерии и полагают, что при родах ведут себя неестественным образом не дети, а женщины. Этим они, очевидно, демонстрируют свое недовольство современным мужчиной. Принимая во внимание взрывной характер деторождения, один далекий от жизни психиатр утверждает, что бунт — на первый взгляд беспричинный — не желающих появляться на свет есть не что иное, как Крестовый поход детей против ядерных испытаний. Несмотря на саркастические улыбки гинекологов, он заключает свои пылкие рассуждения наивным выводом о том, что, возможно, наш мир и не является лучшим из миров.

1959

Сегодня я остановился на пригородной площади, чтобы полюбоваться необычным зрелищем: запыленный циркач показывал дрессированную женщину. Представление происходило под открытым небом и прямо на земле, однако внимание мужчины было главным образом направлено на круг, начерченный с разрешения властей мелом. Не раз он заставлял отойти зрителей, преступивших границы этой импровизированной арены. Цепь, которая тянулась от его руки к шее женщины, была чисто символической, так как хватило бы и самого легкого усилия, чтобы разорвать ее. Гораздо более впечатляющим был тонкий шелковый кнут, которым надменный дрессировщик беззвучно бил по воздуху.

Завершал труппу маленький уродец неопределенного возраста. Ударяя в тамбурин, он создавал музыкальный фон для действий женщины, которые сводились к проходам тяжелой походкой, преодолению бумажных преград и ответам на элементарные арифметические вопросы. Каждый раз, когда на землю падала монета, перед публикой разыгрывалась короткая театральная сценка. «Поцелуй! — командовал дрессировщик. — Нет. Не этого. Господина, который бросил монету». Женщина угадывала не сразу, и с полдюжины растрепанных мужчин получали поцелуй под смех и аплодисменты. Подошел полицейский и сказал, что устраивать подобное на улице запрещено. Дрессировщик протянул ему замызганную бумагу с печатями, и посрамленный полицейский, понурив голову, ушел. По правде говоря, прелести женщины оставляли желать лучшего. Тем не менее пробуждали бесконечную снисходительность, явно не характерную для мужчин. Публика умеет быть благодарной за приложенные усилия. Она платит, к примеру, за то, чтобы посмотреть на одетую блоху; и не столько из-за красоты ее костюма, сколько из-за труда, с каким блоху в этот костюм облачили. Я сам как-то довольно долго с восхищением смотрел на инвалида, который ногами делал то, что немногие смогли бы сделать и руками.

Ведомый слепым инстинктом солидарности, я переключил свое внимание с женщины на мужчину. Этот тип, несомненно, страдал. Чем сложнее был номер, тем большего труда ему стоило притворно смеяться. Каждый раз, когда женщина допускала оплошность, мужчина дрожал от злости. Я догадался, что женщина была ему совсем не безразлична, и, возможно, за годы примитивной дрессировки он привязался к ней. Между ними существовала связь, тесная и унизительная, нечто большее, чем отношения между дрессировщиком и зверем. Тот, кого это заинтересует, непременно придет к двусмысленному заключению.

Публика, простодушная по своей природе, мало на что обращает внимание и упускает из виду детали, заметные зоркому глазу. Она восхищается фокусником, но ее не волнует ни его головная боль, ни ужасные подробности его личной жизни. Она признает лишь результат, и когда он ее устраивает, не скупится на аплодисменты.

Единственное, что я могу сказать с уверенностью: дрессировщик, судя по его жестам, казался гордым и одновременно виноватым. Очевидно, никто не мог отказать ему в заслуге укрощения женщины; но никто также не мог отбросить мысль о его низости. (Пока я размышлял таким образом, женщина кувыркалась на узком коврике из потертого бархата.) Блюститель общественного порядка снова подошел и снова хотел помешать циркачу. По его словам, мы нарушаем движение, можно даже сказать, ритм нормальной жизни. «Дрессированная женщина? Вам место в цирке». Обвиняемый снова достал свою грязную бумагу, полицейский, морщась от отвращения, прочел ее издалека. (Между тем женщина собирала монеты в свою шляпу, обшитую блестками. Некоторые мужчины давали себя поцеловать, другие скромно отступали, то ли из чувства достоинства, то ли от смущения.) Благодаря коллективной взятке, представитель власти ушел совсем. Изобразив на лице великую радость, дрессировщик приказал карлику выстукивать на тамбурине тропические ритмы. Женщина, готовая к исполнению математического номера, затрясла разноцветными счетами, словно бубном. И стала танцевать с развязными, даже бесстыдными ужимками. Ее хозяин почувствовал, что больше всех пострадал он, потому что в глубине души очень надеялся: полицейский прекратит представление. Злой и подавленный, он стал подгонять медлительную танцовщицу зажигательными выкриками. Публика начала поддаваться этому искусственному энтузиазму, и все, кто больше, кто меньше, хлопали в ладоши и двигались в такт.

Для пущего эффекта и, желая извлечь из ситуации наибольшую выгоду, хозяин принялся стегать женщину фальшивым кнутом. И тут я понял, что дал промашку. Как все, я смотрел только на нее и перестал замечать мужчину, который, по-видимому, переживал настоящую драму. (В этот момент его набеленное мукой лицо бороздили слезы.) Желая скрыть от всех как сочувствие, так и осуждение, напрасно надеясь на знак одобрения со стороны дрессировщика и не дожидаясь, пока кто-либо другой сочувствующий опередит меня, я перескочил через меловую линию и оказался в кругу гримас и кривляний.

Науськанный своим отцом, карлик со всей силой ударил в тамбурин и принялся выбивать ритмы в немыслимом крещендо. Одобренная столь неожиданным сопровождением, женщина превзошла себя и имела оглушительный успех. Я примерился к ее движениям и не пропустил ни одного па этого непрерывного импровизированного танца до тех пор, пока мальчик не перестал стучать.

И в качестве заключительного аккорда, ничто не показалось мне более уместным, чем рухнуть на колени.