Да, я совсем забыл о сороках. Мне и утром не удалось установить их численность. Они вылетали из зарослей поодиночке и маленькими группами и тотчас же исчезали в густом тумане.

Но вот с озера поднимаются гуси. Многотысячная стая их широкой, длинной шеренгой растянулась на голубом небе. Издали доносятся грубый голос серого гуся, звонкие голоса краснозобых казарок. Птицы поднимаются все выше и выше. Вот они разбились на десятки стай и, образовав в воздухе живые углы и шеренги, медленно потянули к озимым посевам.

Что-то незабываемое во всей этой картине наших зимовок. Гусиный гогот, курлыканье журавлей, всплеск воды от стаи уток, опустившейся на озеро, и барабанная дробь сирийского дятла наполняют теплый, душистый воздух нашего Закавказья ни с чем не сравнимой чарующей музыкой. И все это — вспомните только! — зимой, в конце января.

Однажды в конце ноября, когда в Подмосковье клочья серых туч, гонимые холодным ветром, бежали по беспросветному небу, раскачиваясь, стонали березы и сосны и хлестал дождь, я воспользовался отпуском, сел в поезд и укатил на юг. Вот и конечный мой пункт — станция Кюрдомир. Я слез с поезда, сел на попутную машину и опять поехал в неизвестную даль, пока многолюдье и городской шум не остались далеко позади.

И пока я совершал переезд, настала зима. Но зима без снега, без холода, с ярким голубым небом, с греющим солнцем, с пряным запахом сырой земли, увядающих листьев и прелого тростника.

В легком костюме, с ружьем в руках не спеша бродил я по заросшим берегам извилистой речки, в полдень, когда солнце поднималось высоко над горизонтом и особенно щедро изливало тепло на землю, усаживался отдыхать на берегу в тени развесистых деревьев. Кругом было так хорошо, что я часами просиживал на одном месте. В высоких тростниках речки, шелестя сухими стеблями с чоканьем перепархивали камышевки, иной раз звучала неуверенная песенка нашей лесной птички — зорянки, тревожно кричала водяная курочка. Стая гусей — белолобых казарок — вдруг с шумом поднималась в воздух и, наполняя его звонким гоготом, резкими выкриками, низко тянула над побуревшими бурьянами и вновь рассаживалась на зеленеющие озимые посевы. Я же издали следил глазами за крикливой гусиной стаей, за перепархивающей маленькой птичкой, за облачком вьющихся над водой мошек. И мне хотелось на всю жизнь запечатлеть в памяти окружающие картины, образы, шелест сухих стеблей камыша, запахи — одним словом, все то, что мне пришлось видеть, слышать и ощущать в декабрьские дни на южной окраине моей необъятной, многообразной Родины.

Всего десять дней прожил я в маленьком домике на берегу речки. Но и за этот короткий срок я вволю насмотрелся на зимующую птицу, послушал вечерние крики шакалов и не раз сталкивался с дикими камышовыми кошками. И чем ближе я знакомился с образом жизни этого зверя, тем больше хотелось назвать его иным именем. Уж очень отличается он от своих ближайших родичей.

Другие кошки избегают, даже боятся воды, и если их пушистый мех намокнет — чувствуют себя совсем несчастными. Камышовый же кот — это кот-водолюб. Вы не встретите его вдали от озер и рек. Он живет в прибрежных колючих зарослях ежевики, ловит здесь турачей, фазанов и всевозможных водяных животных, и если иной раз ему приходится спасать свою жизнь, от собак и охотника, он вплавь уходит от них в тростники, разросшиеся вдали от берега.

Водяной кот — вот как мне хочется назвать зверя, покрытого, не в пример другим кошкам, желтовато-серым жестким и низким мехом.

— Не хотите ли сходить за кабанами? — спросил меня как-то охотник, в домике которого я поселился. — В соседнем селении есть неплохие собаки, с ними можно попытать счастья.

Конечно, я согласился, и не потому, что меня прельщала кабанья охота, а потому, что с собаками всегда удается найти что-нибудь интересное.

В следующее раннее утро мы были уже на месте, и, запустив пеструю стаю разноголосых псов в колючие заросли, сами попытались перехватить кабанов у берега большого озера. Охота не удалась. Сначала кабаны кинулись к нам, но затем круто повернули в сторону. Но я не жалел — мне еще раз удалось увидеть на свободе камышовую кошку.

Крупный кот вышел на меня на самом близком расстоянии.

Обеспокоенный собаками, зверь выбрался из зарослей ежевики и, издавая тихое раздраженное порявкиванье, зашел в редкий тростник, разросшийся на берегу озера. Здесь он остановился и, повернувшись назад, стал прислушиваться к треску кустарников. Видимо, кот рассчитывал, что собаки не пойдут по его следу, но он ошибся. Из кустарников вскоре появился молодой черно-пегий пес. Не замечая меня, он энергично обнюхивал след, повизгивая от азарта, и, наконец, пошел вперед.

В следующую секунду пес был уже рядом с кошкой, но, увидев ее, вместо того чтобы броситься на врага, с визгом шарахнулся в сторону. Острые зубы и когти крупного зверя, видимо, внушали ему страх и уважение. Однако, заслышав визг, сюда с лаем кинулись другие собаки. Выхода не было — коту пришлось спасать свою шкуру бегством.

Он, громко урча, вошел в воду, быстро проплыл открытый участок и, раздвигая тростник, стал все дальше уходить от берега сквозь густые заросли. Только покачивание отдельных высоких стеблей да тревожный крик водяной курочки указывали направление, куда уплывало животное.

Как же вели себя собаки? С лаем всей гурьбой они кинулись вплавь за кошкой. Но густые заросли мешали преследованию. Жалобным визгом и воем выражая досаду, одна за другой собаки возвращались на берег.

В надежде отдохнуть в безопасном месте кабаны частенько ходят в глубь обширных озер. Выбравшись вдали от берега на кучу тростникового валежника, они предаются в дневные часы безмятежному отдыху. По словам охотников, иногда кабаны из тростника сами устраивают на мелкой воде огромные гнезда и отдыхают здесь после ночных странствований.

Но и сюда проникает охотник. Медленно бредет человек среди зарослей и, хотя холодная вода местами достигает пояса, с ружьем наготове зорко высматривает спящего зверя.

Вот впереди на желтом фоне сухих тростников четко виднеется черная туша, медленно шевелятся мохнатые уши. И охотник, затаив дыхание и зайдя против ветра, подходит все ближе и ближе, чтоб без осечки повалить крепкого зверя.

— Убил я на днях кабана, — рассказывает мне молодой парень. — Далеко от берега на лежке его нашел. Хотел сначала зверя волоком по воде тащить, уже губу прорезал и ремень пристроил, да куда там — пудов так на восемь, с места сдвинуть трудно, не только в этакую даль тащить. Прикрыл я его тогда чаканом и отправился домой за лодкой. Пока домой добрался, щей похлебал и на лодке к месту доехал, глядь — уже темнеет, день-то короткий. Стал я подъезжать к лежке — смотрю и глазам не верю. Шевелится мой кабан убитый, то во весь рост поднимется, то опять ляжет, и, что меня особенно удивило, камыш под ним не трещит — будто живая тень двигается. «Как, — думаю, — это может быть, когда пуля навылет прошла и в шее в кулак дыру сделала?» И вдруг мне боязно стало, хоть назад поворачивай и деру давай. Камыш от ветра шуршит, убитый кабан бесшумно двигается. Вспомнил я тогда, что ружье у меня крупной дробью на гусей заряжено. Тихонько до ружья дотянулся — оно на носу лодки лежало, один курок взвел да как двину шагов этак с двадцати, а сам скорей второй курок взвел и жду, что дальше будет.

Разошелся немного дым, гляжу — кабан не шелохнется. «Убил, значит, — думаю, — хоть и дробью, да близко стрелял». И тихонько одной рукой шестом толкаюсь, а в другой ружье на изготовку держу. Уж очень все чудно и страшно мне показалось.

Ну, а когда подъехал ближе — все ясно стало. Рядом с кабаном здоровенный кот лежит, и там, где пуля моя из кабаньей шеи вышла, кругом все мясо объедено. Значит, кот на кабане сидел и мясо драл, и потому, когда он двигался, камыш под ним не трещал.