Сомнения мучают его, какие-то странные предчувствия проникают в сердце, словно в мире происходит что-то необыкновенное… Море пахнет пирожным, и тучи смотрят печально и сумрачно…

Когда в вечерние сумерки Гейне одиноко бродит по берегу, торжественная тишина царит вокруг, высокосводчатое небо опрокинуто куполом готической церкви. Мрачно и трепетно горели лампады-звезды. Водяным органом гудели волны, то полные отчаяния, то в триумфе рождались бурные хоралы. Белые облака походили на монахов, - печально следовавших за похоронной процессией…

«Кого хоронят? Кто умер? - спрашивал я сам себя. - Не великий ли Пан умер?..»

На утро Гейне узнал, что предчувствие его не обмануло.,С материка пришла толстая пачка газет с теплыми, знойно-жаркими новостями. «То были солнечные лучи, завернутые в газетную бумагу, и они произвели в душе моей самый дикий пожар. Мне казалось, что я мог зажечь весь океан до Северного полюса тем огнем вдохновения и безумной радости, который пылал во мне…»

Газеты принесли известия об Июльской революции в Париже. Снова на башнях собора Парижской богоматери развевалось трехцветное знамя. Во Франции был свергнут феодализм, реставрированный после битвы при Ватерлоо. Падение династии Бурбонов знаменовало собой для Гейне победу «народа» над дворянством и клерикализмом.

Гейне увидел в этой революции свой идеал. Его пленил тот «блестящий пример умеренности», который дали парижане другим нациям. Склонявшийся в Великой французской революции больше к крупнобуржуазной жиронде, чем к якобинцам с их террором, Гейне подчеркивал гуманность этой «бескровной революции», в надклассовость которой он искренно верил.

В ту пору Гейне еще видел только две силы, борющиеся между собой: феодальную, дворянскую клику и «народ». Он не видел классового расслоения в этом сборном понятии «народ», ему казалось, что раз «народ победил», значит отныне во Франции - царство свободы…

Он прославляет Лафайета, буржуазного либерала, принимавшего участие в революции 1830 года, как и в революции 1789 года: «Лафайет, трехцветное знамя, марсельеза… Я точно в опьянении. Смелые надежды страстно вздымаются во мне…

Кончилась моя жажда спокойствия. Теперь я снова знаю, чего я хочу, что я должен делать… Я сын революции и снова берусь за оружие, над которым моя мать произнесла заклинание… Цветов, цветов! Я хочу увенчать ими, свою голову для смертного боя. И лиру, дайте мне лиру, чтобы я спел боевую песню… Я весь - радость и песня, весь - меч и пламя!..»

Гейне присматривался к тому, какое впечатление произвели события на окружающих. Парижский солнечный удар поразил всех, даже бедных рыбаков, которые только инстинктивно поняли сущность событий. Рыбак, перевозивший Гейне на островок, где он обычно купался, встретил его с улыбкой и словами: «Бедные люди победили».

Гейне в ту пору был полон энтузиазма, ему казалось, что Июльская революция принесет крупные перемены в Германии. «Сделаем ли мы, наконец, из наших дубовых лесов настоящее употребление, то-есть построим ли мы из них баррикады для освобождения мира?!»

Надежды Гейне на социальные сдвиги в Германии не оправдались: «Повсюду царствовало глухое спокойствие. Солнце бросало элегические лучи на широкую спину немецкого терпения». И Гейне стал рваться всем сердцем в Париж, о котором уже мечтал давно. Он не видел для себя возможности оставаться в Германии. Если бы он пошел по революционному пути, слагая боевые песни, подобные метательным копьям, - его бы скоро упрятали за толстые стены прусской крепости Шпандау, «где есть цепи, но нет устриц». Конечно, он мог бы отказаться от политики, быть поэтом любви, лунного сияния и аромата цветов, но все его внутреннее существо боролось против такого самоотречения.

С Гельголанда Гейне вернулся в Гамбург, в прежнюю плоскую жизнь, «средь узких лавочничьих нор». Здесь он пишет дополнение к «Путевым картинам», вернее перерабатывает старые, еще не выходившие отдельной книгой, статьи. Разбираясь я путях революции, он видит, что она охватывает все социальные интересы: дворянство и церковь не только ее единственные враги. «Я сам гораздо больше ненавижу буржуазную аристократию», - пишет Гейне в ноябре 1830 года Варнгагену.

Он слишком хорошо знал хищническую сущность банкиров и биржевых маклеров, чтобы понимать, что не их царству принадлежит будущее.

Однако Гейне все еще считает, что революция решает «спор идей». Он хочет быть поближе к этому спору, ему снится каждую ночь, что он укладывает чемодан и уезжает в Париж, чтобы дышать свежим воздухом, «чтобы отдаться священным чувствам новой религии и принять посвящение в нее, как жрецу».

С начала 1831 года Гейне готовится к отъезду. Он решает ехать весной, прощается с немногими друзьями, раздает им свои стихи на память.

Первого мая 1831 года, проехав через Франкфурт, Гейне перешагнул границу, которая «отделяет священную страну свободы от страны филистеров».

В прекрасное майское утро почтовый дилижанс доставил Генриха Гейне к воротам Сен-Дени. Громкие выкрики кондуктора дилижанса: «Париж! Париж!» и продавцов свежих кокосовых орехов, пробудили от сна нашего путешественника.

Еще через двадцать минут Гейне уже был в Париже, на бульваре Сен-Дени, среди толпы нарядно одетых людей, напоминавших ему картинки модных журналов. Первое впечатление, полученное Гейне, было ошеломляющим.

Ипполит Тэн прекрасно охарактеризовал ту атмосферу французской столицы, в широкие волны которой сразу окунулся приезжий: «Кто приезжает сюда в первый раз, у того сразу делается головокружение. Улицы говорят слишком громко, и толпа слишком торопится и напирает. Столько идей на выставках или в витринах, в памятниках, в плакатах и лицах, которые как бы заряжены и насыщены ими. Кажется, что попадаешь из спокойной и прохладной воды в котел, где собираются клокочущие пары и где бушуют и сталкиваются волны, сплетаясь между собой и отбрасываясь от раскаленной стенки пылающего металла. Куда уйти от этой горячки воли и мысли?..»

Ослепительной парижской весной очутился Гейне на тротуарах мирового города. Ему все показалось исключительно интересным; небо было особенно голубым, потому что на нем еще сверкали лучи пленившего его июльского солнца. От пламенных поцелуев этого солнца были еще розовы щеки Лютеции (римское название Парижа), и на ее груди еще не совсем увял свадебный букет, хотя слова «свобода, равенство, братство» были уже местами стерты со стен домов.

Неудивительно, что на Гейне Париж сразу произвел чарующее впечатление. Виденные им прежде большие города Берлин и Мюнхен бледнели по сравнению с Парижем, а Дюссельдорф, Бонн, Люнебург и Геттинген уже просто казались забытыми деревнями.

Нужна была долголетняя централизующая политика французских королей, чтобы стянуть в Париже все лучшие силы страны и сделать столицу не только средоточием, но и живым олицетворением Франции.

В ту пору, когда Тридцатилетняя война разорила Германию, надолго затормозила развитие германской буржуазии и подвергла невиданной разрухе страну, - Франция получила после Вестфальского мира гегемонию на европейском материке. Уже тогда французская столица насчитывала почти миллион жителей, двенадцать тысяч карет катилось по ее улицам, и в квартале богатейших аристократов - предместье Сен-Жермен - стали воздвигаться один за другим пышные дворцы.

Париж быстро отстраивался, и все меньше оставалось в нем средневековой старины, все ближе становился он своей современности.

Только узкие, извилистые и темные улочки Латинского квартала напоминали о многовековой жизни города и придавали ему особое очарование. Новый город кичился красивыми зданиями и памятниками, Лувром, биржей и оперой, Триумфальной аркой, Вандомской колонной.

В дни приезда Гейне в Париж сердце города билось между улицей Шоссе Д'Антен и улицей Фобур Монмартр, на больших бульварах, где круглые сутки кишела толпа дельцов и фланеров, авантюристов и неудачников, нищих и богачей. Нельзя было пересечь два бульвар? без того, чтобы, по верному слову Бальзака, не наткнуться на своего друга или врага, на чудака, который не дал бы повода для смеха или раздумья, на бедняка, который не выпрашивал бы су, или на водевилиста, ищущего темы.