Рассказ Ани Тэгрынэ не выходил из головы Ринтына. Он вспоминался несколько раз на дню, возникал от первого до последнего слова либо отрывками. Яснее всего Ринтын представлял сцену, когда Аня пробуждается и видит над собой шелестящую зеленую листву, пронизанную солнцем, и догадывается — вот оно, живое дерево!

Сколько раз такое бывало и у Ринтына! Леса и поля, описанные еще Тургеневым, вдруг возникали перед ним наяву. А Ленинград… Почему-то Ринтын видел город в мечтах на морском берегу. Оттого, наверное, что с моря приходило все новое и необычное. Волны выбрасывали пустые консервные банки с яркими этикетками, с моря приходили корабли, новые люди…

Может быть, об этом и должен быть первый рассказ? Волны бьют о скалистые берега, словно множество музыкантов колотят по звонкой, туго натянутой на деревянный обод моржовой коже. Ритм рассказа должен быть именно такой. Не отсюда ли родился ритм чукотских и эскимосских песен? А может, написать все повествование в стихах?.. Нет, не годится. Ринтын давно убедился, что поэтического призвания у него нет. Все, что он писал так называемыми стихами, можно было гораздо проще и яснее сказать прозой. Настоящая поэзия — это когда мысль иначе как стихами нельзя выразить.

Но вечером работать невозможно: в жилой комнате шумно, а в рабочей то и дело кто-нибудь подходит, заговаривает. Оставался один выход — пораньше лечь спать, встать на рассвете и без помех писать.

В пять часов Ринтын уже сидел над чистым листом бумаги. В окно пробивался рассвет, доносились ранние звонки первых трамваев. Рядом спали товарищи. Ринтын никогда не думал, что Кайон храпит. Да еще как! Мало того что мешает работать, так и других может разбудить. Ринтын потряс Кайона за плечо. Тот покряхтел, перевернулся на другой бок и пробормотал:

— Чего в такую рань поднялся?..

Ринтын вернулся к столу и посмотрел на чистый лист. Кто-то прошелся по коридору. Потянуло ко сну. Неплохо бы ополоснуться ледяной водой из-под крана. В коридоре пусто. Длинный ряд дверей выглядит непривычно, не так, как днем, когда здесь полно студентов. Ринтын сполоснул лицо и вернулся в комнату. На столе белел лист бумаги.

Внизу, в четырехугольнике двора, зеленела лужайка. Траву подсевали студенты-ботаники, и она до самого снега оставалась густой, сочной. Ветер ее колышет, приглаживает. Отсюда, с высоты пятого этажа, лужайка казалась совсем крохотной. А почему героине рассказа не лететь на самолете? Она сидит в кабине и смотрит, как ветер гладит своей широкой ладонью траву на аэродроме. Вот так и начать рассказ: "Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но девушка не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину…"

Ринтын оторвался от бумаги и посмотрел вниз. Дворник дядя Гриша поливал траву.

А самолет уже взлетал, земля падает вниз, уносится от машины. Девушка боится, что ей будет страшно, голова закружится. А вместо этого огромная радость охватывает ее! Как прекрасно лететь! Это сбывшийся наяву сон. Кто в детстве не летал во сне?!. С чем это можно сравнить?.. Качка на байдарке совсем иная. На качелях? Нет, непохоже… Это совсем новое — легкость, свобода, скорость и высота!

О, как не хватает слов! Вот когда Ринтын встретился с великой трудностью, с которой сталкивается всякий, кому приходит в голову что-то изобразить на бумаге. Слова, в разговоре кажущиеся значительными, прекрасными, на бумаге вянут, теряют упругость и красочность. Ринтын походил на человека, который хочет поймать отраженную в воде звезду. Вода уходит между пальцев, и вместе с ней убегает звезда. Чтобы получился хороший, интересный рассказ, сколько нужно поймать этих слов-звездочек, поставить тесно ряд в ряд, не оставляя между ними зияющих пустот и провалов.

На кроватях заворочались товарищи, а страница исписана наполовину. Как ни пытался Ринтын, больше ему не удалось выдавить из себя ни одного стоящего слова.

Целый день он раздумывал о своем первом опыте и все больше убеждался, что из него никогда не выйдет писателя. За все утро к нему так и не снизошло то самое вдохновение, которое приходит ко всем настоящим художникам. Был какой-то проблеск в самом начале, когда он увидел траву, поглаживаемую ветром. А дальше? Дальше были потуги и какие-то жалкие слова, которые умирали на белом листе бумаги…

На речном трамвае Ринтын поехал на Кировские острова. В парке было пустынно, по аллеям бродили одинокие гуляющие, а в морской синей дали таяли паруса.

Ринтын сел лицом к морю. Он старался не думать о сегодняшней неудаче, но мысль об исписанной полстраничке не уходила из головы. Может быть, так и должно быть? Ведь никто из пишущих не сказал, что это легкий и приятный труд. Но если это творчество, значит должно быть какое-то удовлетворение… Ветер принес музыку. «Грезы» Шумана. Вот это настоящее совершенство! Разве можно поверить, что такое произведение создавалось в муках, в многократных поправках, вычеркиваниях, переделках, в разочарованиях и новых надеждах? Оно просто вылилось из глубины сердца, из тех тайников души, где рождаются прекрасные мелодии, благородные порывы, гениальные мысли, великие произведения… Может быть, у Ринтына и нет этого тайника, того вместилища, где происходит превращение обыкновенных слов в материал художественного произведения?

Да и откуда оно может быть у него? Великие люди видели книгу с самого рождения, прекрасная музыка звучала у их колыбели, а поэзия входила в сознание, едва только они начинали понимать связную речь. А что видел и слышал Ринтын в яранге дяди Кмоля?

Музыка умолкла, и Ринтын побрел к выходу из парка. Проходя мимо библиотеки, он неожиданно для себя завернул туда и спросил несколько томов академического издания Полного собрания сочинений Пушкина. Давно Ринтын листал какой-то том и видел фотокопии исчирканных и переправленных рукописей.

— Вы мне точно скажите, какой том вам нужен, — сказала девушка-библиотекарь, с интересом оглядывая Ринтына.

— Я не знаю, — ответил Ринтын, — мне нужен такой том, где есть фотокопия подлинника пушкинского стихотворения.

Девушка долго рылась на полках.

— Это вам не подойдет? — спросила она и положила на деревянный барьер том, открытый на той странице, где была фотокопия начала "Кавказского пленника". На фоне черных гор характерным пушкинским, тонким с завитками почерком было выведено: "Кавказский пленник". Справа намечен мужской профиль, под ним женская головка с замысловатой прической. Ниже нарисована закутанная в плотное покрывало фигура с каким-то шлемом на голове. Стихотворение было написано чисто, и исправлено только одно слово:

Сыны Кавказа говорят

О бранных, гибельных тревогах…

Вместо слова «тревогах» первоначально стояло «набегах». Ринтын перелистал том и со вздохом вернул библиотекарше.

— Не то? — спросила девушка.

— Именно то, что мне нужно, — ответил Ринтын. — Просто мне надо было еще раз убедиться, что Пушкин гениальный поэт…

Может быть, пойти в Публичную библиотеку и поглядеть юбилейное издание Льва Толстого? Вот там много помарок! Где-то даже об этом написано: Лев Толстой не переставал исправлять даже в корректуре. Он вписывал новые страницы, не говоря об отдельных абзацах. Но, видно, делал это не оттого, что прежнее было плохо написано. Пока шло печатание, в гениальной голове возникали новые мысли, новые идеи, которые немедленно просились на простор к тем, к кому они были обращены… И как это написано! Кажется, что все переживаемое героями если и не было уже перечувствовано тобой, то сейчас происходит с тобой и все слова рождаются в твоей голове.

Чушь какая-то! Написано только полстраницы, а уже ищешь каких-то сравнений с великими…

От этой мысли стало еще горше.

А ведь есть выход! Простой, легкий! Надо все выкинуть из головы и заняться своим делом — учиться. Пойти сейчас же домой, порвать эту страничку, с великим трудом наполовину заполненную водянистыми, тощими, серыми словами.