Скитаясь по городу, Ринтын побывал возле знаменитых промышленных гигантов Ленинграда — завода «Электросила», Кировского, Невского машиностроительного. Он знал их раньше: читал о них в книгах или в газетах.

Он видел рабочих, которые входили в проходную хозяйской походкой, и завидовал им, потому что чувствовал: нет большей гордости, чем гордость тем, что человек своими руками умеет делать полезные для людей вещи.

Возле завода «Севкабель» на Васильевском острове какой-то парень подошел к Ринтыну и осведомился:

— Что это вы тут разглядываете?

— Извините, — смутился Ринтын, — мне просто интересно. Я никогда не бывал на настоящем заводе.

— Откуда вы? — спросил парень.

Ринтын назвал себя, сказал, что учится в университете.

— А-а, — понимающе протянул парень, и вдруг в его глазах мелькнул озорной огонек. — Комсомолец? — быстро спросил он.

— Да, — ответил Ринтын.

— Билет с собой?

Ринтын полез в карман и вытащил комсомольский билет. Парень схватил его за руку и потащил за собой в проходную.

— В комитет комсомола идем! — крикнул он женщине в черной шинели, перепоясанной толстым армейским ремнем с кобурой.

Женщина глянула на Ринтына, на комсомольский билет и пропустила.

На заводском дворе высились штабеля слитков. Свинец, цинк, олово, бронза… Парень хозяйским жестом обвел заводской двор со всеми его богатствами и сказал:

— Все это материал для провода и оболочек кабелей. Вон там у нас хранится готовая продукция, — парень показал на огромные катушки с намотанным на них черным кабелем, похожим на толстую моржовую кишку.

— Послушайте! — Ринтын остановился и взволнованно, сбивчиво стал рассказывать о том, что много лет назад он видел точно такую же катушку в родном Улаке, когда в яранги проводили электрический свет. — Я даже очень хорошо помню эти большие буквы на деревянной катушке: "Севкабель"!

— Что вы говорите! — удивился парень. — Вот это здорово! Выходит, мы с тобой давние знакомцы. Меня зовут Иван, а по фамилии Яковлев. А тебя? Анатолий Ринтын? Отлично! Знаешь что, откровенно тебе скажу, ты меня просто тронул, — сказал парень. — К нам разный народ приезжает. Иностранные делегации. Мы ведь и за границу нашу продукцию отправляем. А вот в такую даль, на Чукотку, об этом я даже и не думал…

Яковлев провел Ринтына в один из цехов. Под высокими закопченными сводами стоял грохот. Яковлев подошел к старому рабочему, видно бригадиру, и что-то прокричал ему в ухо. Должно быть, о Ринтыне. Старик искоса посмотрел на гостя и кивнул.

Из прокатного стана, извиваясь, выползали огненные змеи. Рабочие подхватывали их длинными щипцами и отправляли обратно. Змеи становились все тоньше и тоньше, пока не превращались в длинные стержни цветного металла.

— Из таких заготовок потом получаем провод! — прокричал Яковлев в ухо Ринтыну. — Ну, а теперь извини, друг, мне самому пора на работу.

Ринтын и Яковлев вышли из цеха и направились через просторный заводской двор к проходной.

— Большое вам спасибо, — благодарил Ринтын парня. — Вы мне такое показали! Я давно мечтал побывать на настоящем заводе, познакомиться с настоящим рабочим.

— Да чего там! — смущенно бормотал Яковлев. — Вкалываем. По-нашему, значит, работаем. А вот то, что наш кабель есть в вашем селении, — вот это здорово! Подумать только, на самом краю нашей советской земли, где-то в Арктике. Здорово! Ну, будь!

Ринтын постоял немного и медленно пошел по Большому проспекту Васильевского острова в общежитие.

В прогулках по городу часто встречались дворники. В большинстве своем это были еще не старые женщины с печальными глазами. Они жили в подвальных квартирах, и вечерами их окна светили в ноги прохожим.

В метельные дни дворники выходили с большими лопатами сгребать сугробы. Снег в городе был серый, рассыпчатый, перемешанный с грязью ногами прохожих и колесами автомобилей. Обитые по краям жестью фанерные лопаты резко скрежетали по мерзлому асфальту. Гнулись спины женщин, гнулась фанера, а мимо торопливо шли прохожие, обходя кучи снега.

Более бесполезную работу, чем уборка снега, трудно выдумать. Так считал Ринтын. Потому и снег, что зима. Ведь никому не приходит в голову после летнего дождя сушить улицу, крыши домов, деревья, мокрую траву…

На Восьмой линии Васильевского острова Ринтын заприметил одну женщину. У нее были две маленькие девочки, которые каждое утро уходили в школу с кирзовыми сумочками вместо портфелей. Мать долго смотрела им вслед, опираясь на метлу либо на ручку лопаты, потом вздыхала и принималась долбить наросший на асфальт черный лед.

Как-то Ринтын предложил ей свою помощь. Из-под платка глянули испуганные глаза.

— Проходи, проходи, студент, не балуй, — тихо сказала она и посторонилась, давая дорогу.

Иногда думалось: почему бы не выйти всем жителям города и в один час не убрать снег? Зачем валить на хрупкие плечи женщин такую тяжелую работу? Женские руки созданы для ласки, а не для того, чтобы долбить ломом и держать черенок лопаты…

Ринтын здоровался с дворничихой, а она, отвечая ему, недоуменно смотрела вслед.

Однажды Ринтын шел по Восьмой линии вместе с Наташей. Он, как обычно, вежливо поздоровался с дворничихой.

— Она твоя знакомая? — удивленно спросила Наташа.

— Немножко, — ответил Ринтын. — Она убирает снег с улицы, по которой мы с тобой ходим.

Странная зима была в Ленинграде. В день новогоднего праздника шел мокрый снег, который к вечеру перешел в холодный дождь. У рынка в загоне, огороженном досками, продавали елки.

Блестели мокрые трамвайные рельсы, дуга срывала с проводов яркие голубые искры. Вагоны были полны нарядной веселой публики. На площадке парень в мохнатой кепке набекрень рвал мехи гармошки и две молоденькие девушки пели:

В целом мире нет, нет красивее

Ленинграда моего…

В общежитии гремела музыка. Она слышалась уже внизу, у будки вахтерши. Сверху сыпались мелкие цветные снежинки, через перила лестницы свешивались бумажные ленты.

— Где ты пропадал? — строго спросил Черуль. — Ты пропустил свой чукотский Новый год и даже нанайский.

Ринтын глянул на часы. Действительно, уже девять часов вечера. Значит, в Улаке семь часов утра нового, 1949 года.

Кайон выпил и сидел на кровати очень важный и прямой как палка. Его большой олений лоб блестел капельками пота, а глаза обозначились двумя черточками.

— Можешь немного попробовать вина, — снисходительно разрешил он Ринтыну. — Ничего, сегодня праздник. Тут тебя ждала Наташа.

— Она ушла? — огорчился Ринтын.

— Ушла танцевать с Ласло, — сообщил Кайон.

Ринтын поспешно переоделся и спустился на третий этаж. Посреди большой комнаты, где в обычные дни занимались студенты, готовясь к семинарам, стояла елка, украшенная гирляндами электрических лампочек. Высокая, пушистая — настоящая лесная красавица. Вокруг нее кружились танцующие. Ринтын отыскал глазами Наташу. Она была в том самом нарядном платье, что и в день седьмого ноября… Тогда он впервые ее поцеловал… Высокий Ласло низко склонялся к Наташе, что-то говорил ей, а она смеялась, запрокидывая голову, и такое счастье светилось в ее глазах, что Ринтын сразу погрустнел. Ласло был в новом костюме, в белой сорочке с красивым галстуком. А на Ринтыне куртка-москвичка и клетчатая рубашка. Так выглядела бы улакская елка, сделанная из плавника и бумажных ветвей, окрашенных в зеленую масляную краску, рядом с этой лесной красавицей.

Несколько минут Ринтын постоял в дверях и ушел к себе.

Кайон куда-то исчез, в комнате оставались только Черуль и Иржи. Они уже были изрядно пьяны и, перебивая друг друга, вспоминали военные годы.

Ринтын сел на кровать.

На вешалке висело пальто Наташи. То самое пальто, в котором она провожала его на вокзал в Пушкине. В этом пальто она ходила в театры, в музеи, в университет. Он так и не сказал тех слов, которые полагается говорить любимой девушке. Он все ждал. Он берег в сердце чувство, не давал ему воли, и оно для него было такое огромное, живое, настоящее, что ему пока довольно было только видеть около себя Наташу, слышать ее голос и быть уверенным, что и она как-то выделяет его из многих других… Долго Ринтын ожидал чувства, которое зовется любовью. Он верил, что встретит ту, которая так часто являлась ему в неясных мечтаниях… В древних греческих сказаниях красавицы рождались из пены морской. Волна в Ледовитом океане холодная, зеленая, а пена желтая. Значит, рожденная из той пены должна быть тоже темной… Почему-то до той самой минуты, пока Наташа сама не обратила внимания на Ринтына, он относился к ней, как ко многим другим девушкам на курсе. Но вот она посмотрела, улыбнулась, что-то сказала, и он увидел, что она совсем другая, близкая, нежная, слабая, как тундровый цветок. Его поначалу не разглядишь в однообразной холмистой равнине, среди других цветов, пока он не скажет: "Вот я! Посмотри, это кусочек неба отразился в моих лепестках".