Мы решили вскрыть вены и животы, и кто согласен был порезаться, сами вышли на плац, а там (в зоне было где-то 2400 человек) нас на плацу порезалось более семисот заключенных. Мы вскрыли вены на запястьях заготовленными лезвиями, пронесенными во рту, а кто-то вскрыл брюшину, от чего жировая полость развалилась и представляла собой весьма впечатляющую картину с вывороченными складками и оголенными венами и текущей из животов кровью.

В считанные секунды кровь, хлынувшая от такого количества «отрицалова», залила плац и превратилась в студень сантиметра в два толщиной. Выглянувшее солнышко, слегка припекавшее на вообще-то здесь редком безветрии, испаряло кровь, вызывая тошнотворный запах, так, что генерал Саидов («черный генерал») из ГУИТУ МВД СССР, которому стало дурно, прикрыл рот носовым платком и старался дышать через тряпку. Московское ГУЛАГовское начальство, не выдержав этой кровавой демонстрации свободолюбия, приказало остановить дальнейшую экзекуцию.

Многие «мужики», которые не принимали участия в акции неповиновения, выразили удивительную солидарность и оказывали поддержку, делясь собственными сигаретами, чаем, конфетами с теми, кто сидел порезанный на плацу. Многие из «мужиков», не пострадавшие сами, теряли сознание от вида этой картины.

Двое суток санчасть зашивала и обрабатывала раны. По решению братвы, в присутствии московского начальства из ГУИТУ СССР я передал начальнику режимно-оперативной части — наглому и жестокому подполковнику — составленную нами петицию, где описаны были все нарушения и преступления, совершаемые администрацией, и оглашения которой менты очень боялись. А так как здесь присутствовала эта комиссия, то многие могли потерять портфели и слететь с должностей.

Пытаясь нас ублажить и пообещав пойти на уступки, администрация вывела войска за зону, выпустила сидевших до этой поры избитых из ШИЗО, а потом, под видом приема по личным вопросам, нас всех стали вызывать по очереди и выслушивать законные требования. На самом же деле таким путем формировали списки на этапирование заключенных, разбитых по партиям, в дальние лагеря. А особенно неугодных администрации направляли спецэтапом на ломку в соликамскую «Белую Лебедь».

Меня же, так как уже пришло требование по вышедшему тогда указу обязательного отбытия срока по месту жительства, если там есть колонии назначенного зэку режима, этапировали в ИТК 36/2 поселка Чернокозово станицы Наурская ЧИАССР, где в настоящий момент располагается знаменитый пытками фильтрационный концлагерь Федеральных сил России в Чечне.

По этапированию в ИТК 36/2, меня переправили в поселок Алды, в ИТК 36/1 города Грозного, где тогда на территории колонии общего режима находилась республиканская больница для заключенных ОИТУ МВД ЧИАССР. Там-то нас, как я сказал, на наше общее немалое удивление судьба вновь свела с Ханом, куда его этапировали отбывать срок за кражу из квартиры дипломата в домах дипкорпуса Москвы, по статье 144 ч. 3 УК РСФСР.

Сейчас появляются ангажированные публикации, будто осужден он был трижды по политическим мотивам. В первых двух судимостях политикой и не пахло, они были, по его словам, «за негативов», причем первый раз — потерпевших было 11 человек. Что касается последнего ареста — за вымогательство, т. е. рэкет, — то там еще можно усмотреть политику, так как Хан был связан с Р. Хасбулатовым, а последний стремительно поднимался по политической лестнице.

В Алды к Хану и наведывались сотрудники КГБ с Лубянки, уединяясь с ним для бесед, что само собой вызывало молчаливое подозрение у солагерников и приличный страх у администрации. Мне же, напомню, он поведал, что КГБ охотится за тем самым кейсом, так как, по их мнению, в нем была красная ртуть.

Находясь на отделении ТБЦ, я имел свободный ход через вахту как в жилзону, так и в промзону, точно так же и Хан каждый день приходил к нам на больничку, так как все менты там были «прикручены».

Прогулочный дворик туберкулезного отделения вплотную прилегал к домику «общих» свиданий, за которым сразу находилось КПП прохода в зону. Сетка-«рабица», окружавшая дворик, была предусмотрительно прорвана в нужном месте, и через эту дыру при необходимости шло движение заключенных из больницы, а далее, через внутреннюю лагерную стену, в жилую зону, и также оттуда проникали ребята — проведать больных.

Приносили «общак», то есть собранные продукты питания, чай, сигареты, алкоголь и наркотики, которых в зоне было, наверное, поболее, чем на воле. Торговали ими и офицеры лагерной администрации, контролеры, несколько «барыг» из осужденных, а в основном «барыги», подъезжавшие с воли, перекидывая наркотики через все заграждения, с привязанным для этой цели камнем или каким-либо болтом — в обмен на выброшенные из зоны деньги.

«Общак», как и положено, в первую очередь распределялся на «крест», то есть больничку, и на «подвал», то есть штрафные изоляторы, ПКТ (помещения камерного типа). Основное движение через дырку в сетке начиналось с наступлением вечера, когда в лагере оставались только дежурные офицеры (ДПНК; оперативник, ответственный по зоне) и контролеры. Тут-то и осуществлялся их основной заработок с заносом в зону мешков с продуктами питания за стабильную, определенную за эту услугу в зоне, плату — 25 рублей. Официально можно было передавать родственникам осужденных всего, кажется, пять килограммов в месяц, в зависимости от режима, а за деньги — сколько угодно и ежедневно — тем, кто имел на то финансовые возможности.

Все заносилось и все завозилось с транспортом, что следовал в зону за продукцией мебельного производства. В промышленной зоне делались диваны, кресла, столы, стулья, много эксклюзивной мебели по заказу лагерного начальства. Сырья — дерева, импортного гобелена, фурнитуры, шпона — было немеряно. Немеряно же и разворовывалось администрацией, списываясь на брак и прочие потери производства материально не ответственных заключенных, среди которых были на самом деле уникальные самородки, эдакие Левши-умельцы. Они делали великолепные коробки для игры в нарды, журнальные столики, разукрашенные наборным шпоном, и многое другое — за что имели определенные льготы от администрации, а через вольнонаемных мастеров, шоферов и контролеров лагерной службы — алкоголь и наркотики. Для человека, впервые попавшего в этот лагерь, впечатления были просто ошеломляющими.

В жилых секциях стоял терпкий запах анаши, той же марихуаны, которую курили почти в каждом проходе, а кто и ел ее, предварительно зажаренную в масле с шоколадом или сахаром, что называлось «кузьмич». После чего валялись на лагерных кроватях-шконках с глазами, так налитыми кровью, что у того кролика, — будто она сейчас струей брызнет из глаз. Валялись в полном изнеможении, прострации этакой нирваны, лениво мыча что-то нечленораздельное, похихикивая, а то вдруг закатываясь в истерическом смехе, а у кого-то, наоборот, начинались беспричинные страхи смерти и прочие так называемые «измены» и «шугаловки», и он вдруг с головой прятался под одеялами, между шконками или искал другого укромного места.

Дух анаши, которой тут было, как я уже говорил, «что у дурака махорки», перемешивался с запахом жарки приготовляемой тут же в проходах пищи, с запахом неволи — особым запахом, присущим только этой системе, — потных тел, белья, носков, обуви; адреналина, вброшенного от переживаний в кровь, запахом тревоги, напряжения, беды — и прочим, что можно ощутить только в неволе, и людям, не побывавшим там, всего этого представить просто невозможно. На свободе такие запахи просто не существуют, не водятся. Псы по своей природе отлично чувствуют запах страха и реагируют на него, потому лагерные собаки точно отличают зэков от вольных, кидаясь с неистовством, и это используют кинологи внутренних войск МВД для тренировок.

В одном-двух проходах заваривали опиум «черняшку», а кто-то делал себе инъекции морфием, омнопоном или даже героином, или мог растворить «децил» кокаина в растворе героина и ввести себе «золотой марафет». Но эту возможность имели единицы избранных, и делалось это где-нибудь в укромном, уединенном месте, так называемой «бендеге». Такая и самая лучшая «бендега» в зоне была у Хана и его близких, где мы часто проводили время в беседах на разные темы, слушая магнитофон и смотря телевизор, что категорически были тогда запрещены.